Обратный отсчет - Ринат Таштабанов

– Наденьте на него «слона»! Мы же не хотим, чтобы урод там кончился раньше времени.

На мою лысую голову натягивают резиновую харю «ГП-4у». Соединительный шланг, так похожий на хобот, болтается из стороны в сторону, пока его не прикручивают к противогазной коробке.

Делаю глубокий вдох. В нос ударяет трупный смрад.

«С мертвеца, что ли, сняли? – думаю я, и улыбаюсь этой мысли. – Прах к праху…»

Меня бросают возле гермодвери. В изнеможении прислоняюсь к ней, чувствуя, как ледяная поверхность забирает боль. Бойцы, глядя на меня, быстро натягивают ОЗК. Один из них подходит к гермодвери.

Вздрагиваю, услышав скрип винтового штурвала. Стальная дверь медленно отходит в сторону.

Раздается команда Митяя:

– Первая тройка – вперед!

Перед глазами мелькают ноги в чулках ОЗК.

– Вторая – вперед!

Шумно сопя, бойцы с автоматами наперевес исчезают в шлюзовой камере.

– Ты! – рука Митяя с вытянутым пальцем останавливается на чистильщике в «аладдине». – Подними эту падаль, – кивок в мою сторону, – и тащи на поводке! Остальные прикрывают! Двинули!

Удар прикладом в плечо заставляет меня нехотя встать. Боец защелкивает карабин с тросом на цепочке наручников.

Рывок. Стальные браслеты впиваются в запястья. Хромаю вслед за конвоиром. Невольно считаю ступени, ведущие наверх.

«Десять, девять, восемь, – обратный отсчет. Цифры, отделяющие меня от смерти. И их все меньше…»

Лязг наружной гермодвери возвращает меня в реальность. Бойцы исчезают в черноте зева, ведущего на поверхность. Тусклые лучи фонарей выхватывают из сумрака чьи-то фигуры. Конвоир резко дергает поводок, и я буквально вываливаюсь наружу, от души приложившись коленями об пол. Скольжу на животе, обдирая кожу до крови. Боец поворачивается и чуть ослабляет натяжение привязи.

Встаю.

Осматриваюсь.

Низкие, точно прибитые к небесам облака стелются над домами. Корпуса больницы тонут во тьме. Ветер норовит свалить с ног. Двор Подольской ГКБ – знакомый и незнакомый одновременно. Место, где я знаю каждую пядь земли, теперь кажется мне чужим и враждебным.

Часть бойцов, низко пригибаясь, быстро рассредотачивается. Щелкают затворы. Ощерившись стволами автоматов, чистильщики выстраиваются в неровную цепь, медленно шаря стволами по окнам зданий, в которых мелькают серые тени. Выродки. Слышится сухой кашель. Тихий говор простуженных голосов. Зрители занимают места. Потухшие взгляды, лица, обтянутые серым пергаментом кожи. Облученные, больные, старики и калеки, покрытые язвами и наростами.

Здесь остались только самые дохлые и никчемные, не способные сопротивляться. Они ждут привычной подачки в виде тухлятины или прогорклой лапши. Эти способны лишь выпрашивать, вытягивая руки и жалобно вереща.

Теперь, после всего случившегося, я смотрю на них по-другому. Нельзя жить в грязи и остаться чистым. Я слишком долго стоял в стороне, оставаясь почти безучастным свидетелем всего того, что творилось в Убежище. Надеясь, что меня это не коснется. Пришло время платить по счетам. Что же, не каждый день выродкам выпадает шанс увидеть публичную казнь мнимого, как оказалось, хозяина этого мира.

Меня, крепко держа под руки, подводят к нагромождению бетонных плит, густо заляпанных бурыми пятнами. Рядом лежит на скорую руку сбитый крест. Поверхность дерева напоминает обугленную кожу. И где только нашли такое.

«А вот и Иуда, – усмехаюсь я, видя коренастую фигуру, одетую в защитный костюм, больше напоминающий скафандр. – Ишь, как вырядился, даже «кишки» натянул! Здоровье бережет!»

Осторожно перешагнув через крест, ко мне подходит «космонавт». Сквозь панорамное стекло на меня смотрят внимательные глаза. Шумно вдыхая и выдыхая, Колесников – этот прокурор, суд присяжных и палач в одном лице – произносит:

– Вы все знаете, в чем его вина! – его палец упирается мне в грудь. – Как ты мог предать своих товарищей, а?! Молчишь, – он разводит руками.

Волна ненависти ударяет в голову. Не помня себя от ярости, пытаюсь вырваться из рук чистильщиков. Хотя бы один шанс, и я сорву с него защитный костюм, вцеплюсь зубами в глотку. Выдавлю лживые глаза. Вырву поганый язык. Отомщу за отряд. Но нельзя. Договор сковывает меня по рукам и ногам. А главное – ради Машеньки и нашего ребенка я должен принять правила игры. Этой безумной игры со смертью. Успокаиваюсь.

Колесников продолжает:

– За измену суд постановил… – он выдерживает паузу, – Тень распять! – его голос тонет в одобрительных криках.

– Так ему и надо!

– Распни! Распни!

– Пусть он повисит и подумает, что на самом деле означают слова: «Возлюби ближнего своего».

«Что же, представление удалось», – шалые мысли проносятся в голове, как картинки в калейдоскопе.

– Держите его крепче!

Митяй со всей дури бьет мне ногой в живот.

Сгибаюсь пополам. Ни охнуть, ни вздохнуть. На плечо ложится тяжелая рука. Из мембраны переговорного устройства доносятся слова:

– Что, мля, дыхалка сбилась? Исправить?

Шагнув в сторону, Митяй ловко перехватывает «Грозу».

Замахивается.

– На! Жри!

Приклад впечатывается в скулу.

В глазах темнеет. Падаю в снег.

– Ты как, падла, живой еще? – доносится сквозь туман в голове.

– Сдохни… – мычу я.

Митяй наклоняется.

– Тебя бы «егозой» примотать, да костюмы жалко, порвем!

Он смотрит на Батю.

Тот, смерив меня взглядом, машет рукой.

– Начали!

– Быстрее, лоботрясы! – подгоняет Митяй. – Чего ждете? Не забудьте снять с него куртку, она ему без надобности.

Чистильщики снимают с меня наручники. Затем, содрав замаранную кровью куртку, швыряют меня на крест. Руки и ноги крепко накрепко приматывают веревкой к балке. Приставив к запястьям длинные гвозди, бойцы поднимают молотки.

– Сдохните, твари! – кричу я в черные небеса. – Сдохните все!..

Удар.

Захлебываюсь болью.

Еще удар.

Железо, пробивая плоть, скрежещет о кость. Мой вопль заглушается завыванием ветра и размеренным стуком.

Мысли путаются, в голове возникает образ Эльзы. Она что-то говорит, протягивая ко мне руку.

Тем временем окровавленные острия гвоздей выходят с противоположной стороны деревянного бруса. На концы креста закидывают веревки и начинают его поднимать. Я точно возношусь над бренной землей. Темные небеса все ближе.

Но некому будет снять тело, и я не воскресну три дня спустя, как тот – уже позабытый нами – сын Бога…

Комель входит в заранее выдолбленное углубление. Толчок отдается нестерпимой болью. Капли крови падают, застывая алыми брызгами на снегу.

В этот момент я слышу женский крик, доносящийся из чрева спуска в Убежище:

– Нет! Нет! Что вы делаете, только не по животу!

Пронзительный визг сменяется глухими ударами.

В моих глазах темнеет, кровь пульсирует в висках. Это же Машенька! Дергаюсь изо всех сил, еще и еще, словно пытаясь сойти с креста. Мышцы и сухожилия едва не рвутся от натуги. Тщетно. Теперь я понимаю, зачем мне намертво прикрутили руки к брусу.

– Сука! – ору я Колесникову. – Мы же договорились!

– Я здесь Закон! – доносится из переговорного устройства. – Зачем нам теперь эта слепая, да еще с твоим ублюдком? Митяй! – Колесников кивает чистильщику. – Как договаривались. Только быстро!

Вижу, как из черноты прохода двое чистильщиков выволакивают Машу. Она кричит, сопротивляется, скользит ногами по снегу, а я, не в силах помешать, смотрю, как ее под восторженный крик выродков ставят на колени.

Шаря в пространстве рукой, она поднимает голову и, словно точно зная, где я нахожусь, смотрит мне в глаза, едва слышно, точно заклинание, шепча:

– Ты же обещал мне, ты же обещал мне…

Жгучие слезы текут по ее щекам. Капли застывают кристалликами льда. Кричать не могу, в горле стоит тугой ком. Если, как говорят, человеческие желания материальны, то под чистильщиками вот прямо сейчас должна разверзнуться земля, но, видимо, нас обманывали. Бойцы все так же стоят, лишь Митяй, как при замедленной съемке, извлекает из кобуры ПМ. Щелчок предохранителя возвращает ощущение реальности.

Машенька поворачивает голову, ее губы что-то беззвучно шепчут. Молитву? Не знаю, я давно позабыл, что такое вера, но сейчас я шепчу вместе с ней:

– Господи, если ты есть, услышь меня! Помоги!..

Грохот выстрела вместе с моим воплем уносится к небесам. Машулька, схватившись за простреленный живот, валится в снег. Под ней растекается лужа крови. Корчась, она беззвучно кричит широко раззявленным ртом и обмякает, вперясь в меня изумрудами глаз.

Чистильщики смотрят на меня. Кажется, я могу различить их лица, скрытые за тупыми рылами масок противогазов. Стекла похожи на огромные пустые глаза. Представляю, что это – черепа внезапно оживших мертвецов, застывших в ожидании агонии. До обостренного слуха доносится характерный стрекот дозиметра.

– Фон! Уходим! – слышится в быстро наступающей темноте. – Быстрее! Ему недолго осталось.