Жизнь Гюго - Грэм Робб

Другой свидетель видел безоружного человека в сером пальто, «без каких-либо знаков отличия», который стоял один посреди улицы и кричал солдатам, перебегавшим от одной двери к другой: «Дети мои, давайте поскорее покончим с этим!»

«Дважды я дергал его за рукав, говоря: „Вас убьют!“ Он отвечал: „Потому-то я сюда и пришел, – и продолжал кричать: – Вперед! Вперед!“ С таким человеком во главе мы добежали до баррикад и захватили их одну за другой»{783}.

Его подвиги произвели бы впечатление даже на генерала Гюго.

Следующие три дня, лишь иногда ненадолго присаживаясь на тротуар, чтобы отдохнуть, Гюго выступал с речами перед повстанцами, штурмовал баррикады, брал пленных, перебрасывал в разные места пехоту и артиллерию… Как ни странно, он остался жив. Это значит, что он был непосредственно в ответе за смерть бесчисленного количества рабочих, которых сам считал невинными героями – их сбили с толку, но они все искупили своими страданиями. Когда отряд повстанцев вломился в квартиру на Королевской площади, которую незадолго до того покинули Адель и слуги, Гюго приготовился штурмовать еще одну баррикаду. Над ней реял белый флаг карлистов – монархической фракции, примкнувшей к рабочим. И с политической, и с сентиментальной точки зрения тот белый флаг символизировал большую часть жизни Гюго. То был флаг его матери-монархистки.

Через семь лет в разговоре, записанном его дочерью, он рассказал, что произошло потом: «Я прорвался через баррикаду и взял двух пленных, графа де Фушекура, бывшего гвардейца шестидесяти лет, и его сына, молодого человека двадцати лет. Ко мне приходила мадемуазель де Фушекур, красивая тридцатилетняя молодая женщина; она умоляла отпустить ее отца и брата. Нельзя было допустить, чтобы народный избранник, пэр Франции и роялист, проявлял особую снисходительность к такому же легитимисту, поэтому… я наотрез отказал»{784}.

Графа де Фушекура приговорили к двадцати годам каторжных работ. Его сына отправили в каторжную тюрьму в Кайенну, что было равносильно смертному приговору.

26 июня, в воскресенье, измученный Гюго «с разбитым сердцем» вернулся в Национальную ассамблею. Ему не терпелось узнать, что с его близкими. Он выполнил «поручение, призванное восстановить порядок, мир и примирение» – горькие слова, учитывая ужасные, расплывчатые видения, стоявшие у него перед глазами: «Уйдя с баррикады, человек не помнит того, что он там видел. Он был страшен, сам того не сознавая. Вокруг него сражались идеи в человеческом облике, его голову озаряло сияние будущего. Там недвижно лежали трупы и стояли во весь рост призраки. Часы тянулись нескончаемо долго и казались часами вечности. Он как будто пережил смерть. Мимо него скользили тени. Что это было? Там он видел руки, обагренные кровью, там стоял оглушительный грохот и вместе с тем жуткая тишина; там были раскрытые рты, что-то кричавшие, и раскрытые рты, умолкшие навсегда; его окружало облако дыма или, быть может, ночная тьма. Ему мерещилось, что он коснулся зловещей влаги, просочившейся из неведомых глубин; он разглядывал какие-то красные пятна на пальцах. Больше он ничего не помнил»{785}. К 26 июня «порядок» был восстановлен, и начались репрессии. Людей депортировали и казнили сотнями. Повстанцев загоняли в тюремные камеры и угрожали им штыками, когда они прижимались к решеткам, ища воздуха; их бросали умирать в крови и экскрементах, их пытали лавочники и чиновники в мундирах Национальной гвардии; их заставляли платить за пять месяцев общественных и экономических беспорядков. Молодая республика защищала себя, как тирания.

Позже в тот же день, если верить короткой фразе из «Истории одного преступления», Гюго «пошел на улицу Сент-Анастас и спас четверых»{786}. Пока солдаты обыскивали каждый дом, Жюльетта Друэ прятала четырех человек на чердаке своей квартиры в доме номер 12 – за такое преступление полагалась ссылка. Одним из спасенных был виноторговец по имени Огюст. Он очень удивился, когда узнал в друге госпожи Друэ, сообщившем им о падении предместий, Виктора Гюго: «Подумать только, час назад, зная, что вы перед нами, я жалел, что у моего ружья нет глаз: я нашел бы вас и застрелил!»

Если Гюго, как он утверждает, освободил людей, которые прятались на улице Сент-Анастас, тогда он единственный раз пренебрег своим долгом парламентария во время июньских событий. Но правдива ли его память? Отчет о процессе графа де Фушекура, человека, предположительно взятого в плен Гюго на монархистской баррикаде, содержит на удивление мало подробностей{787}. Граф сообщил, что живет на улице Сент-Анастас: поразительное совпадение, если учесть, что улица Сент-Анастас очень коротка… С другой стороны, возможно, именно поэтому четверо повстанцев отдались на милость своей соседки, Жюльетты Друэ, которая не особенно сочувствовала революционерам. Сейчас уже невозможно установить, взял ли Гюго графа и его сына в плен на баррикаде или нашел их на чердаке у Жюльетты и передал властям. Гюго столько раз и в таких разных контекстах заново припоминал свои действия в июньские дни 1848 года, что даже он едва ли мог бы вспомнить, как все было на самом деле.

Адель нашла убежище у соседа{788}, а их квартира на Королевской площади все-таки не сгорела. Гюго предположил, что ворвавшиеся к ним рабочие испугались неземной атмосферы. Они не тронули ни его старинных сабли и мушкета, ни рукописи, из которой потом вырастет роман «Отверженные». Пропала лишь кипа бумаги, которая лежала на рукописи. То была петиция от моряков из Гавра, в которой они просили о снисхождении к мятежникам из-за их чудовищных условий труда. Естественно, Гюго подписал петицию. Повстанцы забрали ее, чтобы доказать своим товарищам, ждавшим на площади, что Виктор Гюго – «истинный друг народа»{789}.

Проведя тридцать лет на публике, Гюго склонен был видеть в народе зрителей, состоявших из его верных поклонников и горстки болтунов. И тем не менее, если бы в июне 1848 года его жизнь оборвала шальная пуля, последней тщательно спланированной сценой был бы Виктор Гюго, который возглавляет жестокую атаку на народ. Отношения с широкой публикой не задались. Хуже того, Гюго твердо верил в то, что народ – непосредственное олицетворение Бога. «Не верить в народ, – говорил он Гизо в январе следующего года, – значит быть политическим атеистом»{790}. Подобно Моисею на горе Синай, Гюго на баррикадах увидел Бога «сзади»{791}, грубую изнанку Истории; правда, в отличие от Моисея, ему взамен не дали скрижалей.

На Синае из отбросов перестали существовать нравственные законы. Нельзя было стать героем, просто ринувшись на улицы. Но также невозможно было и стать злодеем. Воспоминания Гюго об июньских событиях 1848 года изобилуют пропусками, но он пытался восстановить последовательность событий, позволявшую ему взять вину на себя. Гражданин Гюго сделал все, что было в его силах: «Я предлагал себя в жертву, – писал он в июле, – но Бог меня не захотел… Какая скорбная победа!» Ему снова не удалось сложить воедино кусочки собственной головоломки. Как обычно, его искажения и умолчания скрывают истинную картину, возможно, куда более лестную, чем представленный им образ: человек, который черпал мужество из недостатка убеждения, который видел единственное логическое решение нравственной проблемы в том, чтобы три дня пытаться покончить с собой.

Всем, кто любит символику, возможно, интересно будет узнать, что Бодлер тоже принимал участие в июньских событиях, но по другую сторону баррикад. Он стрелял в солдат из новенького ружья. Таким образом, существует вероятность, что последнего великого поэта-романтика мог убить первый великий поэт-модернист… Век героев закончился, и, в то время как Бодлер пошел по относительно простому пути эстетического терроризма, Гюго решил создать новую героическую эпоху.

Адель Гюго не захотела возвращаться в «оскверненную» квартиру на Королевской площади и настояла на переезде{792}. Целых два месяца они страдали от шума и пыли в округе Мадлен по адресу: улица Или, дом номер 5. Леони Биар порекомендовала Гюго поселиться в своем квартале; она расхваливала поросшие травой улицы, которые взбирались на холм среди виноградников и ветряных мельниц Монмартра. Тихо, почти как в деревне; воздух чистый, а Сент-Антуанское предместье кажется грязным пятном на горизонте.

В сентябре 1848 года семья Гюго переехала вместе со всеми своими музейными экспонатами в светлую, просторную квартиру в доме номер 37 по улице Тур-д’Овернь. С балкона второго этажа открывался вид на город, – на одном из рисунков Гюго вид похож на гигантский стапель со стеной гавани, за которой открывается штормовое море{793}. В ноябре Жюльетта переехала в «унылую и темную квартирку» в ближайшем переулке, Сите-Родье (теперь улица Агент-Байи). Теперь три жены Гюго жили на расстоянии двести шагов друг от друга, и ему приходилось точнее рассчитывать время.