Жизнь Гюго - Грэм Робб

Слив пропаганды Второй империи в самых худших своих проявлениях служит для Гюго предлогом для сведения центрального события в жизни к одному узкому мотиву. Несмотря на все свое высокомерие, пропагандисты просчитались. Гордыней Гюго намерен был расплатиться за свое нравственное здоровье. Можно простить первых английских биографов Гюго за то, что они считали Нормандские острова приемлемой заменой Парижу, и даже за то, что они не почувствовали боли изгнанника; жаль, что они не оценили редкостного мужества, которое культивировал в себе Гюго.

Перейдя в стан побежденных, он начал общаться с людьми из совершенно других слоев. Как обнаружила Адель Гюго, новые знакомые Виктора громко говорили, курили трубки, не пользовались носовыми платками и никогда не вытирали ноги. С 1849 года и до государственного переворота жизнь Гюго можно назвать сценами из комедии на популярный тогда сюжет о деклассированных элементах. В его парламентских записях именно тогда появляется трещина, разлом, через который легко перекинуть мост в теории, а не на практике. Острое чутье ко всему новому заставило Гюго фиксировать гул, исходивший от монтаньяров – крайнего левого крыла парламентариев. Вот что творилось на заседании в мае 1849 года, за пять минут до отставки премьер-министра Барро:

«Ага! Вот и Барро! Большой барабан! Бум-бум-бум!»

«Что он говорит?»

«Он изящен, как бык, который пляшет гавот!»

«Долой последнего министра Луи-Филиппа!»

«Если бы послушали меня, он получил бы орден Фонаря!»[31]

«Будь ты проклят вместе со своим Луи-Филиппом!»

«Мы никогда не имели ничего общего с этим вруном!»

(Кто-то, негромко): «О нас подумают, что мы плохо воспитаны. „Врун!“ Ну и выражение!»

(Второй, опомнившись): «Ну, тогда ладно! С преступником!»{827}

Теперь речи Гюго почти всегда встречались аплодисментами слева. Его парламентская судьба в точности отражает эволюцию его публики: общественный и экономический статус сторонников Виктора Гюго по-прежнему стремился круто вниз.

Дома социализм ворвался в жизнь Гюго в самых ярких своих проявлениях. Один человек, называвший себя «Мапа» (слово, образованное от «мамы» и «папы»), потребовал от папы отречения и известил Гюго о том, что освобождается место «Святого духа для христиан (Франция)»{828}. Жан Журне, безумный апостол апокалипсического коммунизма, предложил Гюго пятнадцатидневный ускоренный курс по спасению человеческой расы. Он стал частым гостем в его доме – громогласный, веселый и внушительный, почти карикатура на самого Гюго.

«Сегодня вечером Жан Журне сказал мне: <…> „Я слаб. Я согласился кормить и содержать жену и детей. Я не исполнил свой долг. Я должен был сказать вот что: „Я апостол! Убирайтесь! Отныне вы для меня чужие!“ <…> Но никто не совершенен!“»{829}

В салоне на улице Тур-д’Овернь несколько раз ставили занимательные опыты по сверхъестественным явлениям{830}. В те времена интерес к сверхъестественному служил признаком сочувствия социализму: единство творения, продемонстрированное сверхъестественными явлениями, доказывало, что социальное неравенство искусственно и не имеет божественного происхождения. Участники опытов читали письма в запечатанных конвертах, протыкали иглами руки без боли. Арсен Уссе цитировал Книгу Иова из закрытой Библии, которая, по слухам, служила Гюго вместо скамеечки для ног. Адель Гюго спрашивала у «сомнамбулиста», что происходит у ее родственников в Нормандии. Даже призраки из стихов Гюго начали «сгущаться», хотя до оргии общения с потусторонним миром, которая началась в ссылке, было еще далеко.

Гюго также оказался связан с расширяющейся сетью международного социализма. Начиная с февраля 1848 года народные восстания охватили Австрию, Италию, Германию, Чехословакию и Венгрию. Однажды в гости к Гюго пришли венгры. Они назвали его по-латыни «великим сыном Галлии» и сравнили со своим национальным героем Л. Кошутом{831}. Редактор «Либерти белл» из Бостона просил его написать письмо американскому правительству с требованием отмены рабства («Негритянская цепь прикована к пьедесталу статуи Вашингтона, – писал Гюго. – Поразительно. Нет, невозможно»){832}. Позже Гюго вспоминал, как выставил себя «в нелепом виде» на Международной мирной конференции, проходившей в Париже в августе 1849 года, хотя Ричард Кобден поздравил его с превосходным председательством. С его губ слетали слова немыслимые еще несколько месяцев назад – особенно фраза «наши английские друзья»{833}. В своей заключительной речи на мирной конференции он так воспламенил 800 присутствовавших, что те начали размахивать шляпами. Речь стала практически пародией на его политическую философию. Ее можно сравнить с гимном железным дорогам, пароходам, электричеству и любви. Получилась этакая псевдорелигия материального и морального прогресса, которую Бодлер назвал «спасением человеческой расы при помощи воздушного шара»{834}.

Такие второстепенные тексты слишком часто приводятся в доказательство определенных взглядов Гюго. На самом деле их лучше переместить в раздел «Этикет». Парадоксального Гюго несло к берегам социализма буржуазное чувство порядочности; кроме того, он считал дурным тоном не соглашаться с хозяевами. Его знаменитые слова у гроба Бальзака в августе 1850 года – «Без своего ведома он [Бальзак. – Г. Р.] принадлежит к могущественной расе писателей-революционеров» – стали вежливым откликом на то, что говорили почти все литературные ученики Бальзака{835}. Один свидетель усмотрел в надгробной речи Гюго своего рода игру; он описывал, как бледного, плотного, длинноволосого Гюго подвели к могиле, осторожно поддерживая под руку, «как сопрано подводят к фортепиано»{836}. В своих записях о похоронах Бальзака Гюго гораздо остроумнее и оценивает творчество Бальзака гораздо поэтичнее. Взбираясь на холм к кладбищу Пер-Лашез, лошадь споткнулась, и Гюго оказался зажат между надгробной плитой и убегающим катафалком: «Если бы не какой-то человек, который запрыгнул на плиту и схватил меня за плечи, забавное вышло бы зрелище: Виктор Гюго, убитый Оноре де Бальзаком».

Следующие два года (1850 и 1851) прошли в ожидании неизбежного события, которое все время откладывалось. Министры Луи-Наполеона провели серию мини-переворотов. Так, они приняли закон, по которому церковь получала право открывать собственные школы; еще один закон лишал избирательного права всякого, кто менял свой адрес в последние три года или был признан виновным по приговору суда; эти законы поставили мощный заслон избирателям-социалистам. В июне 1850 года правительство даровало себе право запрещать все «опасные» собрания. Одновременно заасфальтировали Сент-Антуанское предместье. Как заметил Гюго, на асфальте труднее строить баррикады, зато по нему легче перевозить пушки{837}. В июле газеты обложили налогом и таким образом поместили под контроль цензуры; теперь все статьи необходимо было подписывать. В мае 1850 года арестовали человека со 150 экземплярами речи Гюго, напечатанной в типографии «События»{838}. Через два года после революции «красная угроза» едва ли составляла предлог для репрессий. Курьез последнего удара в том, что тогда устраивать государственный переворот было уже практически невозможно.

Эпоха репрессий управляла почти всем континентом. Фонари, которые погаснут во всей Европе в 1914 году, уже начали чадить. Много лет считалось, что тогда социализм достиг своего пика. Лишь два идеалиста не теряли бодрости духа, несмотря на сгущающуюся тень. Первым из них был Карл Маркс, который в своем умозрительно-истерическом стиле объявил, что июньская резня – дело хорошее, потому что рабочие теперь объединятся в поражении{839}. Вторым идеалистом, выражавшим свои взгляды с большой долей анахронистического, по мнению Маркса, героизма, был Виктор Гюго.

Риторические фейерверки Гюго замечательно сверкали во мраке. Говоря «от имени встревоженной, выжидающей Франции», он в Национальной ассамблее осуждал священников-паразитов, которые решили «конфисковать» образование. Он провокационно рассуждал о «правах детей»{840}. Он рисовал леденящие душу картины «захоронения в четырех тысячах лиг от отечества, под удушающим солнцем», говоря о печально известных каторжных тюрьмах, которые он сам же и помогал заполнить заключенными в 1848 году. Обвиненный в непостоянстве, он призвал парламентариев отыскать нравственное противоречие во всем, что он написал начиная с 1827 года: «Я в самом деле странный человек: я в жизни принес только одну присягу [Республике. – Г. Р.] и сохранил ей верность».