Жизнь Гюго - Грэм Робб

Недостаток его метода вскрылся после отъезда в ссылку. Книги, о которых он высказывал свое мнение, находили в его библиотеке с неразрезанными страницами.

Итак, большие промежутки времени оставались незаполненными. Жюльетта часто жаловалась, что у нее он почти не бывает. Он посещал спектакли и приемы, в гостях писал легкомысленные стихи в альбомы и стал настоящим мастером в искусстве буриме. Одно такое четверостишие, которое не включали в полные собрания сочинений Гюго, подписано «Виктор Гюгом» – рифма к слову «альбом»{742}. В другом, также неопубликованном, он сообщает ирландской актрисе по фамилии Дош, что, поскольку у ее ног oignons (слово означает как «лук», так и «шишку», «выпуклость»), то ей нужно было родиться «тюльпаном»{743}. Одно из лучших импровизированных стихотворений проехало по всему Парижу на куске картона, принадлежащего слепому нищему:

Как Велисарий и Гомер, он слеп,И лишь дитя направляет его неверные шаги,Руку, что подает нищему хлеб,Он не увидит. Зато ее видит Бог{744}.

Общественная деятельность Гюго уступала его страсти к сбережениям. В 1845 году он оценивал свои капиталовложения в 300 тысяч франков – около миллиона фунтов на современные деньги{745}. «Я слишком тяжело работал, чтобы дожить до старости, и я не хочу, чтобы мои жена и дети жили на пособие, когда я умру». В палате пэров он не слишком усердствовал, одежду носил до тех пор, пока она не разваливалась на нем, его никогда не видели ни в кафе, ни в казино. Зато, как он писал, «у меня всегда были два свойства, без которых я не мог бы жить: чистая совесть и полная независимость».

Итак, пропуски во времени можно объяснить лишь всепоглощающим хобби или пристрастием. К такому выводу пришла и Жюльетта. Два ее письма, написанные в феврале и марте 1847 года, которые Поль Сушон из соображений благопристойности не включил в свое издание, представляют собой практически меню сексуальных видов спорта, доступных мужчине, располагающем свободным временем и влиянием в Париже середины XIX века. Робко угрожая местью, она припоминает Виктору «живые картины», «литографии – ходячие или доставленные на дом», «аристократические забавы», «нечаянные встречи» в омнибусе, его красноречивое поведение – «победителя, стихийного, спонтинного академика» – и череду очевидных отговорок и алиби: «частые визиты в городскую ратушу» и «твои негеракловы подвиги»{746}.

Жалобы Жюльетты на недостойное поведение подтверждаются зашифрованными записями самого Гюго. Слово «спонтинный», возможно, образовано от фамилии композитора Спонтини; судя по позднейшим записям, этим словом Гюго обозначал эякуляцию. Под «живыми картинами» имеются в виду английские «актрисы», которые воссоздавали знаменитые произведения искусства в прозрачных трико. Полные порнографические подробности приводятся в дневнике Гюго: однажды он, пребывая в подавленном настроении, заметил, что женщины из общества показывают гораздо больше обнаженного тела, чем их более доступные копии из низов, и очень взволновался, увидев чьи-то соски, выставленные на всеобщее обозрение. Он нанимал проституток, занимавшихся стриптизом, что было дешевле и безопаснее, чем физический контакт. Во всяком случае, Гюго очень любил развлекаться подобным образом. Кроме того, он знакомился с пассажирками омнибуса – возможно, именно поэтому в 1878 году он пожертвовал крупную сумму парижским водителям омнибусов.

На улице Сент-Анастас он появлялся после полуночи, якобы только что отложив перо. Жюльетта подозревала, что круг его интересов письменным столом не ограничивается. «Не понимаю, как твой мозг умудряется работать с такой регулярностью – по часам». Полночь, замечала она, – «это время, когда уходят от любовницы из общества, с которой нельзя провести ночь»{747}. Но Жюльетта знала лишь о крошечной части другой жизни Гюго. В отличие от большинства парижан она по-прежнему не догадывалась о существовании Леони Биар. Из записок Гюго (в его «дневнике того, чему я учусь каждый день» и в особой адресной книге) становится ясно о его связях с актрисами и куртизанками всех мастей: Еленой Госсен, «красивой, но очень тощей», сидевшей в тюрьме за кражу{748}; англичанкой по имени Аманда Фитц-Аллан Кларк{749}; актрисой мадемуазель Плесси («хорошенькое личико, но плохо сложена – почти нет бюста и долговязая»), мадам Риши, женой парикмахера Гюго{750}; Эстер Гимон, которая стала любовницей друга Гюго, редактора газеты Эмиля де Жирардена, а позже – сына Гюго Шарля{751}. Некоторые помечены лишь вскользь. Его зашифрованные сокращенные записи, как ни странно, напоминают те, что он делал, ухаживая за невестой в 1821 году: «133 f Temps. 4e a dr. la der. p. à ga Bigot» – очевидно, адрес квартиры на 4-м этаже в предместье Тампль, где жили портные и мелкие ремесленники{752}. Несколько адресов указывают на пролетарский квартал неподалеку от Королевской площади. Проститутки стали для Гюго главными источниками сведений о жизни «отверженных». Несмотря на невозможность расшифровать все его записи, статистический анализ показывает, что с 1847 по 1851 год у него было больше женщин, чем он написал стихов.

Гюго всегда старался эксплуатировать все свои таланты в полную силу и пил из любых источников «вдохновения», не упуская случая показать себя. Шарль Гюго, которому в 1847 году исполнилось двадцать один год, открыл это на собственном опыте. Он влюбился в актрису и модель Алису Ози и пришел в отчаяние, когда узнал, что она ему «изменяла»{753}. Если верить сентиментальному письму Жюльетты, Шарль в отчаянии излил душу родным в надежде, что отец все уладит. В некотором смысле так и получилось. Видя, что Шарль регулярно опаздывает на семейные обеды, так как проводит время у любовницы, Гюго лишил его ежедневной котлеты. Затем, познакомившись с Алисой за ужином, он осыпал ее дождем эротических од. Он дарил ей ценные автографы, которыми заменял деньги: Венера, встающая из Океана («Я бы предпочел увидеть, как мадемуазель Алиса ложится в постель»), Юпитер, сошедший на Данаю в виде дождя{754}. Алиса пополнила список его «побед»; воспользовавшись своим влиянием, она попросила, чтобы Шарля не лишали котлеты за ужином. К тому времени Шарль уже все понял.

«Зачем ты написала то письмо моему отцу? – спрашивал он. – С одной стороны, у тебя есть сын с чистым сердцем, глубокой любовью и неистощимой преданностью. С другой – отец и слава. Ты выбрала отца и славу. Я тебя не виню. Любая женщина поступила бы так же. Но пойми, я недостаточно силен и не могу противиться боли, видя, как ты делишь свою любовь»{755}.

Победа Гюго над собственным сыном позволяет до некоторой степени оценить давнее соперничество Виктора и Эжена тридцать лет назад, когда оба были влюблены в Адель. Возможно, положение не настолько необычное, как кажется. Определенно в случае Гюго имел место «эдипов комплекс» наоборот. С Алисой Ози Гюго превращался в могучего патриарха, а Шарль, сам того не ведая, играл роль Исаака. В небольшом стихотворении Гюго поучает сына: он слишком молод, чтобы якшаться с актрисами. «Ты видишь только их глаза; я вижу их крылья».

«Падшие женщины» и куртизанки стали приятным противоядием против лицемерия высшего общества: «у них столько же сердца, души и духовности, как у женщин из общества, но они откровенны там, где женщины из общества чопорны»{756}. Такое на первый взгляд похвальное отношение не исключает того, как именно Гюго наслаждался их «откровенностью». Его тайную жизнь можно считать возвышенным порывом, вывернутым наизнанку. Великий Виктор Гюго, прекрасно понимающий, что он уже заслужил свое место в вечности, время от времени – точнее, чаще чем время от времени – испытывал потребность смыть позолоту грязью, целебной грязью «плебса, простонародья». Важно отметить: нечто очень похожее происходило с его прозой в «Несчастных». Его стройные, цветистые рассуждения разбивались уличными словами, выражениями, которые употреблялись в трактирах и тюрьмах.

Можно предположить, что слияние «аристократа» и «прелюбодея» с поисками высшей справедливости в «Несчастных» стало искуплением вины. Косвенно предположение подтверждается следующим фактом. Щедрые подаяния, которые Гюго раздавал нищим и в благотворительные фонды, особенно анонимные, обычно следовали за приступами сексуальной активности. Впрочем, похоже, Гюго особенно не стремился избавиться от стыда. Возможно, он шел на сделку с самим собой, дабы успокоить свою совесть. «Десерт» в виде живой порнографии и стремление к созданию гуманного общества были взаимозависимы, как Бог и Сатана.

Неудивительно, что Гюго никогда не запечатлевал себя в образе человека, выходящего из публичного дома. Зато один раз он описал, как в сентябре 1846 года вышел из тюрьмы Консьержери в центре Парижа и двое прохожих приняли его за освободившегося заключенного{757}. Человек с длинными сальными волосами, в грязном черном пальто, с морщинами на лице осматривал темницы. Общество содержало в них чудовищ, которых само же и порождало. Одним из таких чудовищ был двенадцатилетний мальчик, которого обвиняли в том, что он украл несколько персиков с дерева. Гюго подытожил встречу одной из своих симметричных фраз, в которых как будто заключено целое столетие общественной истории: «Правда, мы можем спросить их: „Что ты сделал с нашими персиками?“ – но они могут ответить: „Что вы сделали с нашим умом?“»