Две невесты Петра II - Софья Бородицкая

Увидев, как её любимого мужа в кандалах ведут солдаты, она бросилась к ним, умоляя их дозволить ей проститься с мужем, но её грубо оттолкнули.

   — Не надо, княгиня, — тихо сказал Петров, шедший рядом с князем Иваном, — вам никого не разжалобить, а себе лишь вред нанесёте.

Плача, Наталья Борисовна шла сзади скорбной процессии до самого берега и, когда арестантов вели на барку, всё хотела взойти вместе с ними, но её каждый раз отталкивали, говоря:

   — Не мешай, не мешай!

Она долго шла по берегу вслед за удаляющейся баркой, пока крутой обрыв не преградил путь несчастной женщине.

Суд в Тобольске был скорый и неправый. Петрова судили за попустительство ссыльным, неисполнение инструкций государыни, запрещающих ссыльным общение с кем бы то ни было. За все те вольности, что допустил Петров, он был приговорён к вечной каторге. Хуже всех пришлось князю Ивану. В Тобольске его посадили в острог, где держали на цепи, прикованной к стене, в ручных и ножных кандалах. Самое же худшее было в том, что ему совсем не давали спать. Едва он устраивался на своём жёстком ложе, чтоб хоть немного уснуть, как тут же железная дверь со скрипом отворялась, в камере появлялся солдат и, громко стуча в барабан, подходил с ним к самому ложу князя. Даже если он, таясь ото всех своих мучителей, старался вздремнуть, сидя на полу, те, зорко следившие за ним, тут же возникали в его убогой каморе, нещадно гремя в барабан.

Доведённый до полного расстройства здоровья, князь Иван стал бредить. Мысли его путались. Порой он даже не осознавал, где он, что с ним происходит и что за люди без конца мучают его. Он уже не понимал, что и кому говорил, чем сразу же воспользовался Ушаков, ложно прикидывавшийся его другом.

Во время бредовых видений князя Ивана Ушаков велел Тишину без отлучки находиться при арестованном и записывать каждое его слово. Таким путём Ушакову удалось выведать, а Тишину записать все слова князя Ивана, произнесённые им в горячечном бреду.

Князь Иван, словно видя всё наяву, рассказал, как было составлено и написано ложное завещание Петра II, кто при том присутствовал, что говорил и делал каждый из бывших тогда в спальне князя Алексея.

Добыв такие сведения от почти безумного князя Ивана, Ушаков и Тишин, довольные своей работой, вышли из камеры.

Выходя последним, Тишин на пороге скорбного места обернулся к князю Ивану, свалившемуся на пол в мёртвом сне, и проговорил:

— Вот так-то лучше будет, лежи теперь, подыхай!

Получив донос о признании князя Ивана, в Петербурге ликовали. Теперь в руках у Остермана, у Бирона были неопровержимые доказательства виновности не только князя Ивана, но и почти всей фамилии Долгоруких. Ознакомившись с доносом, государыня Анна Иоанновна, только что вернувшаяся с охоты, где удачно уложила большого кабана, вся ещё под впечатлением успеха, возбуждённая, весёлая, лишь сказала:

— Наконец-то!

Этого было вполне достаточно, чтобы судебная машина, направляемая умелой рукой начальника тайной канцелярии Ушакова, завертелась.

Князя Ивана, всех его сестёр и братьев из Тобольска перевезли в Новгород. Туда же были доставлены из разных мест заточения братья князя Алексея Григорьевича, к счастью для него, умершего в Берёзове. Кроме Сергея Григорьевича и Ивана Григорьевича, в Новгород привезли и Василия Лукича, того самого Василия Лукича, что ездил в Митаву приглашать на российский престол курляндскую герцогиню Анну.

Все были обвинены в государственной измене, в умышленном повреждении здоровья государя. Как собственноручно дописала сама государыня, Долгорукие «всячески приводили его величество яко суще младого монарха под образом забав и увеселений отъезжать от Москвы в дальние и разные места, отлучая его величество от доброго и честного обхождения... И как прежде Меншиков, ещё будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием его величество племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество сговорил, так и он, князь Алексей, с сыном своим и братьями родными его императорское величество в таких младых летах, которые ещё к супружеству не приспели, Богу противным образом, противно предков наших обыкновению привели на сговор супружества ж дочери его, князь Алексеевой княжны Катерины». Указ государыни приговаривал всех участников минувших событий к различным наказаниям, в зависимости от участия в этих событиях.

Единственный человек, который мог за них заступиться, — барон Шафиров, тесть князя Сергея Григорьевича, — умер в марте 1739 года.

Перед смертью он обратился к милости и доброте государыни, доверяя ей судьбу своего зятя и внуков, но просьба эта, оказавшись в руках Остермана, была отложена им в дальнюю папку и попала на глаза государыни тогда, когда исправить уже ничего было нельзя.

Гнев государыни успокоился скоро: Артемий Петрович Волынский привёз ей из Москвы новую песню, до которых она была большая охотница.

А между тем судебное дело в Новгороде шло своим чередом. Помилован не был никто. Младшие братья князя Ивана Николай, Алексей и Александр были биты кнутом и сосланы в вечную каторгу на Камчатку и в Охотск. Сёстры князя Ивана Елена и Анна, а с ними и бывшая обручённая невеста Петра II княжна Екатерина были приговорены к вечному заключению в разные монастыри.

Главными виновниками были признаны братья князья Иван и Сергей Григорьевичи, к ним же присоединили и князя, члена Верховного тайного совета, дипломата Василия Лукича Долгорукого.

Особо злая казнь ожидала молодого князя Ивана — некогда фаворита усопшего государя, любимца и баловня судьбы. Ему уготована была участь окончить свою жизнь на колесе.

Ещё до вынесения страшного приговора все четверо осуждённых помещались в одиночных узких, тёмных камерах. Не проходило дня без жестоких пыток, хотя ничего другого к тому, что уже было известно, никто из осуждённых добавить не мог. Но тёмная душа Ушакова, в чьём ведении находились наказуемые, не могла успокоиться и требовала всё новых и новых мучений несчастных.

Молодость и прошлое здоровье не давали князю Ивану умереть в пыточной камере, как он молил о том Бога. Бывало, после самых страшных пыток он впадал в беспамятство и, придя в себя, отчаивался оттого, что это был всего лишь обморок.

Однажды, очнувшись после жестоких истязаний, князь Иван неожиданно увидел склонённое над ним лицо. Глаза незнакомца смотрели участливо, даже с жалостью, что ещё более напугало князя Ивана. Но вдруг что-то знакомое показалось ему в этом бородатом лице, в этих небольших, но ясных глазах. Напрягая память, он неотрывно всматривался в него и неожиданно вспомнил. Вспомнил разом, словно всё было лишь вчера. Он рывком, несмотря на боль, сел, разглядывая пришельца.

   — Фёдор? Близнец? Лекарь? — радуясь его появлению, тихо проговорил князь Иван, еле открывая изуродованный рот.

   — Он, он самый. Признали? Значит, не больно я с той поры переменился.

   — Здесь-то ты как? Откуда? Зачем? — спешил узнать князь Иван старого знакомца, и слабый луч надежды вдруг забрезжил где-то далеко-далеко.

   — Здесь-то? — медленно произнёс тот. — Да чтоб тебя маленько подправить.

   — Меня? Зачем? — удивился князь Иван. — Разве не всё одно — на плаху идти самому или из-за немощи понесут туда? — с горечью добавил он.

   — Не говори, не говори так, князь. А Бог? Или ты забыл о нём?

   — Нет, лекарь, нет. Только люди сейчас стали сильнее его.

   — Не говори так, не говори, грех это великий — так думать.

   — Чем же он поможет мне здесь?

   — Он всегда поможет, — убеждённо ответил Фёдор, — ты лишь верь в него. Ежели он не смягчит сердца судей твоих, то даст тебе силу страдания свои превозмочь.

Несколько минут они молчали.

   — А теперь дай-ка я погляжу на твои раны да подправлю маленько вот этим. — Фёдор вытащил из-за пазухи какую-то склянку с тёмно-жёлтой жидкостью. — Облегчу страдания твои.

Он помог князю Ивану повернуться на бок, поднял рубаху и ужаснулся при виде искромсанного тела. Потом принялся осторожно, бережно смазывать раны князя принесённой жидкостью. От неё исходил какой-то приятный запах, не то крепкого вина, не то какого-то растения.

   — Вот и хорошо, вот и молодец, — приговаривал Фёдор, переворачивая князя Ивана на другой бок и смазывая там раны.

Окончив своё лечение, он опустил на спину князя задранную рубаху, и она — странное дело — не потревожила кровоточащих ран. Полежав немного на животе, князь Иван, сам себе удивляясь, перевернулся, сел и улыбнулся своему врачевателю.

   — Ты что, колдун?

   — Ну зачем колдун? — тоже улыбнулся Фёдор. — Просто секреты кой-какие мне знакомы. Что, полегчало?

   — Очень, — благодарно ответил князь Иван.

   — Так-то лучше.