Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

увидел. Вот они встали у насыпи и, сняв свои серые арестантские косынки, машут, торжествуя свободу и свою первую маленькую победу над врагом…

Лёнька спрыгнул вниз внутрь вагона на солому. Обнял мать:

– Мааам! Я не бежал. Я только посмотрел на девок. Они хорошо приземлились. Встали и даже нам всем помахали платками. Вот так, мол, привет всем нашим! Будем ждать вас дома. Счастливые такие стояли, веселые. Мам, а они скоро доберутся до дома?

– Ох, сынок, напужал. Не знаю, как они доберутся. Долог путь домой-то. Ох как долог, – задумчиво покачала головой Акулина.

Она не зря боялась и переживала за взбунтовавшихся и сбежавших девушек. Слыхала несколько раз рассказы деревенских мужиков о том, как прыгают на ходу из поездов и расшибаются вдребезги. Много таких историй слыхала. А вот чтоб сиганул кто и жив остался… таких историй не слыхала. И в этом случае чуда не произошло. Возможно, Лёньке пригрезилось, что девушки, поднявшись, провожали их приветственными жестами, а возможно, мальчишка увидал не их самих, а освободившиеся души, сбросившие рабское ярмо и улетавшие от плотских забот в мир иной, счастливо обнявшись. Говорят, что дети, особенно маленькие, иногда видят уносящиеся в небеса души людей.

Но ни Акулина, ни Лёнька и никто из этого поезда не видел, как сломались хрупкие тела Олёны и ее новой подруги Веры, налетев на большой скорости на острые камни железнодорожной насыпи, и остались навечно лежать в овраге чужой земли. Не прожили они на свободе и нескольких минут, как отмучились навсегда и взлетели, как две голубки, над грешным миром, истерзанным пожарами, войной и несчастьями, уносясь светлым лучом в небесную высь.

А в вагоне еще долго обсуждали, как отчаянно, смело и лихо две заключенные девушки освободились от плена и пересылки в Германию. Кто-то втайне завидовал, кто-то то осуждающе молчал, а кто-то продолжал отчаянно надеяться на лучшее. Настоящей правды не знал никто и, наверное, не захотел бы ее узнать. Десятивагонный состав уносил в далекую неизвестную страну четыреста девяносто восемь человек: разной веры и безверия, когда-то богатых и бедных, образованных и малограмотных, крестьян, служащих, пролетариев, интеллигентов, русских, украинцев, поляков, литовцев, белорусов – не деля их между собой, но отобрав Родину, дом, имена и дав им взамен номера, жетоны, бирки, арестантскую робу и деревянные башмаки бесправных пленных рабов Великой Германии.

Глава двадацать восьмая

Перегон

Die Slawen sollen für uns arbeiten. So weit wir sie nicht brauchen, mögen sie sterben. Impfzwang und deutsche Gesundheitsfürsorge sind daher überflüssig. Die slawische Fruchtbarkeit ist unerwünscht. Sie mögen Präservative benutzen oder abtreiben, je mehr desto besser. Bildung ist gefährlich. Es genügt, wenn sie bis 100 zählen können. Höchstens die Bildung, die uns brauchbare Handlanger schafft, ist zulässig[105].

Открытое, взломанное беглянками окно вагона хлопало железной рамой на каждом стыке, но никто из вынужденных пассажиров «рабского эшелона» не пытался его вернуть в первоначальное положение. Это узкое отверстие напоминало о свободе, раскинувшейся во всю ширь и мощь по обе стороны железнодорожного полотна до горизонта, за который уже спускалось усталое за день светило. Всем хотелось есть, дети просились в туалет, и матери по очереди подводили их к тем самым отверстиям по углам вагона, что вызвали всеобщее любопытство при погрузке. Кто-то быстро справлялся с естественной потребностью, но для девочек это было чрезвычайно сложно. Хотя после повального раздевания, медицинского осмотра в «пересылочном лагере» стыд и смущение отошли на задний план, уступив место простому животному страху, справлять нужду в присутствии хоть и маленьких мальчиков они по-прежнему стеснялись.

Лёнька, видя сквозь мутный полумрак напряженные лица девочек, отвернулся и даже закрыл уши. Под убаюкивающий стук колес, чтобы отвлечься, он начал считать. Он очень любил цифры и особенно устный счет. Без труда умножая, складывая, деля и вычитая в уме двух– и даже трехзначные числа, он снискал прочное уважение учителей своей школы и класса, а также признание своего таланта среди однокашников. Ему казалось, что нет ничего проще, чем легко жонглировать и оперировать числами, ведь они были совершенно понятными для него объектами, очень гармоничными, четкими и точными. Отличные отметки по арифметике и математике были вполне заслуженными и объективно отражали интерес и любовь мальчишки к точным наукам. Он запомнил слова своего учителя, который не только восхищался даром мальчика совершать в уме моментальные сложные вычисления, но и давал ему задачи повышенной сложности из задачника старших классов.

Однажды математик, похвалив Лёньку, заметил:

– Твои способности, парень, лучшее доказательство того, что точные науки помогают развивать мозговые извилины! Математика и устный счет – это гимнастика для ума. Посмотри, ты же пришел в класс и не мог два плюс два сложить. А сейчас такие цепочки перекладываешь. Гений! А гений – это кто?

– Ну-у-у, такой очень умный человек… – неуверенно отвечал Лёнька, не понимавший половину из того, что излагал учитель.

– Ха-ха. Умный? Не просто умный, а одаренный. Но настоящий гений – это десять процентов врожденного дара и девяносто процентов труда! – резюмировал наставник.

– Сто! – кивнул Лёнька.

– Что «сто»? – удивленно переспросил учитель.

– Сто. Десять процентов и девяносто будет сто, – сосчитал парень. В тот момент он заканчивал только первое полугодие первого класса, но не упускал малейшей возможности что-нибудь сосчитать.

– Да-да, именно. Вот это и есть настоящий гений.

Эти разговоры всплывали в памяти как нечто давно прошедшее, из далекой реальности, оставшееся лишь в виде обрывков теней, образов и сюжетов. Лёнька дремал под однообразный стук колес, которые выбивали странный чужой мотив. Это он слышал отчетливо. Если советский вагон, который привез их в «переселенческий лагерь», выстукивал: «Тук! Тук-тук! Тук! Тук-тук!», то этот, немецкий, выбивал совершенно другой такт: «Туки-тук, тук! Туки-тук, тук! Туки-тук, тук!» Даже в этом незатейливом перестуке слышались чужие, непонятные и даже враждебные нотки. Он поежился и принялся отсчитывать эти чужие «туки». Он никогда не мог досчитать больше чем до восьми тысяч ста двадцати четырех. Начинал, считал и никак не мог дойти хотя бы до десяти тысяч. Он запустил отсчет снова и по мере роста чисел погружался в глубокий сон странника, затерявшегося в мире теней и воспоминаний.

Неожиданно поезд заскрежетал всеми колесами, буксами, сцепками и буферами, дернулся и застыл. Люди просыпались и в недоумении прислушивались к доносившимся снаружи выкрикам и отдельным словам. Немцы отдавали какие-то команды. Вслед за этим двери загремели и раздвинулись. Ночная прохлада моментально ворвалась в темный душный вагон и разбудила оставшихся пассажиров. Возле дверей