Лимеренция - Х. К. Долорес

паника, вспыхивающая в моей груди, — это именно та реакция, на которую он надеется, но я ничего не могу с собой поделать.

— Ты бы не стал.

— Я могу устроить такую же сцену, как и ты, милая, — отвечает он. — Важно только, кому из нас Мэй поверит первым.

Я хотела бы сказать "мне".

Я, как ее дочь, могла бы сказать, что она поверила бы мне, а не очаровательному парню, который вальсировал в ее доме двадцать минут назад.

И я не могу.

Потому что если есть что-то, что я понимаю в Мэй Энн Дэвис — помимо ее абсолютного отвращения к мошенникам, — так это то, что она в любой день недели она поверила бы слову очаровательного незнакомца, а не собственной дочери.

Черт возьми, Рик вбил ей в голову мысль, что я, возможно, подсела на наркотики, и потребовалось почти полтора часа, чтобы убедить ее в обратном.

И реальность этого высасывает из меня все силы для борьбы.

— Ты знаешь, — наконец говорю я. — Когда ты признался в своих чувствах ко мне, я пошутила, что у нас будут отношения, построенные на секретах и шантаже, но я не уверена, что на самом деле понимала, что это значило в то время.

— Ну, это не весь шантаж, — парирует он. — Может быть, только пятьдесят процентов.

— А если я хочу ноль процентов? Если я не хочу сидеть и ждать, что ты сделаешь, чтобы вывести меня из равновесия в следующий раз? — Я качаю головой, разочарование внезапно выливается из меня, как вода через прорвавшуюся плотину. — С тобой всегда борьба за власть. Это как… Я никогда не уверена, стою ли я на твердой почве. И какую бы позицию я ни заняла, мне приходится бороться за нее зубами и ногтями, потому что ты не желаешь уступать ни на дюйм.

— Три недели. Это все, чего я хотела. Всего несколько недель, чтобы прочистить голову, получить немного пространства, а ты не смог дать мне даже этого.

— Хорошо, — протягивает он, его голос становится острым, как нож. — И ты уверена, что трех недель было бы достаточно, чтобы заставить себя поверить, что то, что у нас есть, ненастоящее?

— Это не…

Он вызывающе приподнимает бровь.

— Это то, что ты подразумеваешь под пространством, не так ли, милая? Отдохнуть немного. Очистить голову. Убедить себя, что твои чувства ко мне неискренни.

У меня пересыхает во рту.

Конечно, я знала — или подозревала, — что Адриан мог догадаться о главной причине, по которой я хотела провести перерыв отдельно, но мне на удивление неприятно, что все так просто изложено.

— Я ни в чем не убеждала себя, — возражаю я в ответ. — Я просто хотела подумать, и сделать это в месте, из которого ты еще не высосал кислород.

Его рот сжимается.

Я расправляю плечи.

Он громко выдыхает через нос.

Я скрещиваю руки на груди.

Ни один из нас не хочет съеживаться под тяжестью недовольства другого, но после недолгого молчания Адриан прерывает игру в гляделки, вздыхает и признается:

— Я не знаю, как играть эту роль.

— Какую роль?

Теперь это он отводит взгляд, его рот скривился, как будто я заставила его проглотить кислую конфету.

— Ту, где я не контролирую ситуацию.

Это удивительно правдивый ответ.

— С людьми легко, ты же знаешь. Ты выясняешь, чего они ищут — похвалы, восхищения, денег, социального престижа, — и скармливаешь им это так медленно, что они никогда не осознают, что с самого начала ели у вас из рук. Но ты…

Когда он поворачивается и снова смотрит на меня, в его глазах столько силы, что я чувствую себя прикованной к месту.

— Я не могу скормить тебе ни капли. Я не могу выбрать ту версию себя, на которую ты откликнешься, потому что ты уже точно знаешь, кто я. Вот почему меня так тянет к тебе.

— И теперь я не знаю, что делать со всем этим… — Он качает головой. — С чувствами. Ты говоришь, что я стою на твердой почве, но ты украла у меня каждую ее частичку. Ты держишь меня так, как никто никогда не держал. Эти три недели… Я не мог этого вынести. Все, о чем я могу думать, — это о тебе. Я не могу перестать беспокоиться о том, что если позволю тебе ускользнуть у меня из рук — хотя бы на мгновение, — ты решишь, что со мной покончено, и я ничего не смогу сделать, чтобы убедить тебя в обратном. И это ужасно. Впервые за долгое время я в ужасе.

И прямо здесь, в его глазах, клянусь, я мельком вижу гораздо более молодого, более уязвимого Адриана — того, кого еще не сломила его семья и не превратила в манипулятора.

Это возвращает меня к жизни с силой дефибриллятора, и прежде чем я принимаю сознательное решение, я сокращаю расстояние между нами и заключаю его в свои объятия.

Ну, я стараюсь это делать. Он такой высокий, что я все равно оказываюсь в его объятиях, мой подбородок утыкается ему в ключицу, а мягкий лен его рубашки касается моей щеки. Он отвечает без колебаний, обвивая меня руками и кладя подбородок мне на макушку.

— Я тоже в ужасе, — бормочу я, не уверенная, какую версию Адриана я собираюсь утешить.

Он фыркает мне в волосы.

— После всего этого ты все еще боишься, что я убью тебя?

Я качаю головой.

— Это не то, чего я боюсь. Больше нет. Я просто…

В ужасе от того, что ты собираешься поглотить меня до тех пор, пока я больше ничего не узнаю.

В ужасе от того, что ты можешь сделать то же самое, о чем так беспокоишься, что собираюсь сделать я: проснуться и решить, что ты покончил со мной.

— … в ужасе, — это все, что я говорю. — Я просто в ужасе. Вот и все.

Удивительно, но он не настаивает на конкретике.

Может быть, этого просто достаточно, чтобы знать, что мы одинаково боимся друг друга.

Он прочищает горло.

— Но, возможно, пойти против твоих желаний и вторгнуться в твой отдых было не лучшим способом выразить свои опасения. Я пойму, если ты все еще захочешь, чтобы я ушел.

Он не может видеть выражение моего лица — или то, как мои брови тут же взлетают к линии роста волос. Я ожидала прекращения огня, но это было полноценное отступление.

Я открываю рот.

Затем закрываю.

И открываю его снова.

Он прав. У меня есть полное право заставить его уйти, но…

Я не совсем