Последний год - Алексей Новиков

– А что, Александр Сергеевич, – спросил Тургенев, – если бы все виденное и слышанное вами нашло место именно в той истории новейшего времени, о которой вы сейчас упомянули?

– Избави бог! – отшутился Пушкин. – Если историк Петра не знает, как ему обойти цензуру, а историк Пугачева должен обладать мудростью змия, то что же будет с историком эпохи Александровой или – страшно произнести – с историком царствующего монарха? А впрочем, – вдруг признался поэт, – кто знает будущее? Каюсь, велик соблазн. Непременно должно описывать происшествия современные. Судьба не отказала мне во множестве памятных встреч. Я слышал об убийстве Павла от самих участников заговора, сам Сперанский рассказывал мне о своей ссылке. Кто из нас не знает истории четырнадцатого декабря? Я слышал рассказ о казни от своего товарища по лицею, который по обязанностям службы присутствовал при этом злодеянии…

Пушкин замолчал, охваченный воспоминаниями.

– А разве, – снова заговорил он, – Грибоедов – писатель и дипломат – не принадлежит истории? Когда обнаружатся тайные обстоятельства его убийства в Персии? Какова подоплека убийства, столь же жестокого, сколь и загадочного? Счастливый случай свел меня с человеком, который был в составе нашей миссии, посланной в Персию после смерти Грибоедова, и даже участвовал в разборе оставшихся после него бумаг. Имею в виду свояка моего Дмитрия Николаевича Гончарова, вам известного. Можете вообразить, сколько раз, не боясь быть докучливым, я приступал к нему с расспросами. Но ничего не мог открыть мне Дмитрий Николаевич. Русское правительство не проявило любопытства, а в миссии, посланной в Персию, не оказалось человека, ищущего истины.

Разговор ушел во времена прошедшие. Александр Сергеевич особенно интересовался бурными эпохами бытия России. Потому-то не расставался он с Петром, отдал многие годы кропотливой работы Емельяну Пугачеву и в «Онегина» внес главу, овеянную воспоминаниями о людях 14 декабря. Впрочем, относительно декабрьского восстания признавал, что весь труд впереди. Эпоха, прогремевшая бурями 1812 и 1825 годов, привлекала его неизменное внимание.

Проводив Тургенева, Пушкин прибрал бумаги и побежал к жене.

– Таша! Едем кататься! Смотри, даже солнце пробралось сквозь туман… Едем скорее, мой ангел!

Наталья Николаевна начала собираться. Пушкин все время ее торопил.

В карете начал рассказывать ей о Тургеневе. Что за прелесть этот человек! И вдруг рассмеялся:

– Прелесть-то он прелесть, но как-то выходит так, что я разбалтываю ему все мои замыслы, к которым еще даже не приступал. А ведь он, как сам о себе признался, письменно-охотлив. Разошлет свои письма во все концы да каждому на ушко шепнет: Пушкин, мол, грозится написать и то, и это, и третье, и десятое. Вот и представит меня в роли Хлестакова. Горазд на выдумки Гоголь, а когда заставил рассказывать обо мне в комедии своего Хлестакова, и то запнулся Хлестаков – одной фразой меня удостоил. Помню, я смеялся до упаду. А ныне, должно быть к старости, право, становлюсь болтлив… Мы вечером дома?

– А чай у Мещерских?

– А, точно, точно… Вот видишь, и память теряю. Как же не старость? Ан нет! Прежде чем состариться, мне на роду написано много бумаги извести. Ох, много!..

Пушкин долго смотрел в окно кареты, дышал полной грудью. Вдруг повернулся к жене:

– Негоже было тебе, царица красоты, вчера плясать с шалопаем Дантесом…

– Милый! Я была застигнута врасплох. Просто не знала, как мне поступить…

– Ныне он будет пользоваться каждым случаем, чтобы поставить тебя в затруднительное положение. Верь слову, жёнка, не от ревности говорю.

– Я буду умолять Екатерину, чтобы она воздействовала на мужа.

– Ништо ему Екатерина. Не с тобой, со мной сводит счеты. Не хочется, впрочем, об этом толковать…

– Что же мне делать, мой друг? – Наталья Николаевна все еще не могла выйти из растерянности. Больше всего ее удивило добродушие Пушкина. – Я все же надеюсь на Екатерину.

– Надейся больше на себя. Хочу верить твоему благоразумию, жёнка. Главное – не давай ему повода для выходок. Прошу тебя об этом так, Таша, как, может быть, никогда не просил. Пусть это будет моя последняя просьба.

Солнечный луч, скользнув через оконное стекло кареты, осветил его задумчивое лицо. Складки около глаз стали непривычно резкими и глубокими. Пушкин ласково взял ее руку в свои.

– По рукам, жёнка? И никому ни слова… Ну вот и объяснились без помехи.

– Я откажу ему, непременно откажу – ты сам увидишь, – если он пригласит меня еще раз.

– А еще лучше, если не будешь вступать с ним ни в какие разговоры.

– Да, да, – с охотой подтвердила Наталья Николаевна. – Так будет всего лучше. Но как мне быть, если барон будет обращаться ко мне сам?

– Коли так, тогда пусть пеняет на себя. Придется мне его вразумить!

– Господи, о чем ты говоришь?! – страх объял Наталью Николаевну. – После всего, что было, что еще ты намерен предпринять?

Пушкин не ответил. И Наталье Николаевне стало еще страшнее.

– Дай мне слово, сейчас же дай слово! Ты веришь мне. Ты должен мне поверить. Клянусь тебе, я сама себя защищу.

– Но помни, Таша: не с тобой, а со мною сводит счеты Дантес.

Они подъезжали к дому. Пушкин помог жене выйти из кареты. Еще раз вдохнул морозный воздух полной грудью. Солнца давно не было. Чуть вырвавшись из тумана, оно скрылось за темными стенами высоких домов.

Весь этот день Наталья Николаевна была неспокойна. Хотела бы отвести душу с Азинькой, Азинька, как назло, уехала к Екатерине. И у нее самой нет никакой возможности переговорить с Жоржем. Какие же меры ей принять?

Пошла в кабинет к Александру Сергеевичу, но с полпути вернулась. Надо самой все обдумать.

Вечером поехали к Мещерским. Наталья Николаевна незаметно, но зорко наблюдала за мужем: как будто и не было разговора в карете… Правда, к Мещерским не приехали супруги Геккерены.

Не успел заглянуть к Мещерским и всюду желанный гость Александр Иванович Тургенев. Вернулся он в гостиницу, как всегда, поздно. Стал вспоминать события дня. Казалось бы, прежде всего следовало ему занести в дневник слышанное от Пушкина о его будущих исторических трудах. Вон еще куда, оказывается, метит историк Петра и Пугачева: в нынешние времена! А в дневнике вместо этого опять записал: «Пушкина и сестры ее…»

Азинька была тихим домашним ангелом в семействе Пушкина. В доме все разваливалось. Не платили даже по заборным книжкам в соседние лавки. Только Азинька умела вести хозяйство, заботиться о сервировке стола, о детях, о покое Александра Сергеевича, о Ташиных туалетах и при этом приветливо, спокойно улыбалась. Не ее имел в виду Александр Иванович, когда делал свежую запись в дневнике.

Одно ему ясно: Пушкин, сомневавшийся в женитьбе Дантеса, теперь, видимо, считает эту свадьбу, состоявшуюся при многоголосых кривотолках, концом семейных треволнений. А Наталья Николаевна опять танцует с Дантесом! Тургенев перебрал встречи за день: кто только в свете об этом не говорит! Да как? Ставят на Дантеса, как на гончую, пущенную по следу: «Ату его, Пушкина, ату!»

И решает Александр Иванович: он будет иметь душевную беседу с Натальей Николаевной. Он имеет на это право: он ее почитатель, он друг семьи, он многоопытен в жизни. Надобно говорить напрямки с Натальей Николаевной.

Глава пятая

«Не можете ли Вы, любезный Федор Афанасьевич, дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей. Вы бы меня чрезвычайно одолжили и избавили бы меня от рук книгопродавцев, которые рады меня притеснить…»

Прошло несколько дней, как отправил Пушкин письмо, – ответа нет.

Федор Афанасьевич Скобельцын, помещик и игрок, наезжает в Петербург из Москвы и по давнему знакомству останавливается у Вяземских. Через Вяземского и свел с ним случайное знакомство Пушкин. Только по большой крайности, исчерпав все пути для займа, мог обратиться Александр Сергеевич к такому дальнему знакомцу. Должно быть, искал денег с безнадежным отчаянием.

Заехал Вяземский.

– Должен огорчить тебя, Александр Сергеевич. Скобельцын просит извинить его – сам не при деньгах. И возвращает через меня твое письмо. Изволь получить вместо ассигнаций.

Пушкин вспыхнул. Отказ был оскорбителен по форме. К тому же злополучное письмо многое открыло Вяземскому в денежных затруднениях поэта.

– Как я понимаю, – – продолжал Петр Андреевич, – случилась у тебя совсем неотложная нужда? Рад бы помочь тебе, да сам знаешь мои обстоятельства…

– Еще бы не знать, – поспешно откликнулся Пушкин. – На нет и суда нет. Обойдусь…

Издавна повелось так, что Пушкин избегал брать взаймы у друзей. Правда, ни Вяземский, ни Одоевский свободными средствами не обладали. А привычка жить на широкую ногу оставалась. Доходов никак не хватало на то, чтобы сводить концы с концами.

Иначе жил граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Прикопил кое-что на черный день от милостей государя и одинокий холостяк Василий Андреевич Жуковский. Но Пушкин никогда к ним не обращался. Не было нужды и Виельгорскому или Жуковскому вникать в нужды Пушкина. Известно, все ищут денег – однако же живут и бога славят. Пошли, всевышний, того же Пушкину!