Последний год - Алексей Новиков

Анна Николаевна собралась погостить к родственникам в Петербург. Пребывание в столице затянулось. Мать и вовсе не звала ее домой. Аннет мирилась со всем. Она могла хоть издали жить жизнью Пушкиных. О них писала она в Тригорское и Голубово:

«Я меньше слышу о Пушкине, чем в Тригорском. О жене его говорят гораздо больше, чем о нем. Время от времени кто-нибудь кричит о ее красоте…» И тут же о пушкинском журнале: «Как вы нашли «Современник»? – так мало можно читать Пушкина, что это издевка».

А побывав у Пушкиных, сообщит между прочим:

«Дети так меня полюбили и зацеловали, что я не знаю, как от них избавиться».

Увы, и дети не радуют обездоленное сердце!

Аннет пишет родным часто и усердно, может быть даже не отдавая себе отчета в том, что в каждом письме кровоточит ее собственная незаживающая рана. И вот удел, который готовит ей судьба. Внимание потомков привлечет не горькая повесть ее безрадостной жизни, не безнадежная ее любовь. Люди будут читать и перечитывать лишь то, что сказано ею о Пушкине, пусть мимолетно или пристрастно будет это слово.

Горькой обидой полно недавнее письмо, отправленное в Голубово, к Зизи:

«Пушкина я не видела, потому что они переехали на новую квартиру, и я никак не могу узнать, где они теперь живут».

Но Аннет не теряет надежды: как только она узнает адрес, она напишет, чтобы поэт к ней пришел. И добавила: «Я думаю, что его жена не будет уязвлена».

Она еще пытается свести счеты с Натали! Хотя, по правде сказать, Наталья Николаевна никогда не замечала эту девицу, бывшую когда-то предметом быстротечного увлечения Пушкина. Кажется, Аннет была единственной женщиной, к которой Наталья Николаевна никогда не ревновала…

Но между привычных жалоб и мелких уколов в письме на этот раз содержалось сообщение чрезвычайное:

«Про свадьбу Екатерины Гончаровой так много разного рассказывают, что я думаю, это лучше рассказать при свидании. Говорят, что Пушкин получил по почте диплом…»

Анна Николаевна изложила содержание гнусной анонимки довольно точно. Знала она об этом не от Пушкина, конечно. Значит, распространили шутники свое произведение так усердно, что гуляло оно по всему городу. Изложив суть «диплома», Аннет продолжала: «вследствие этого устроилась свадьба Гончаровой». Таков был ходячий слух. Но сама Анна Николаевна знала больше: «Другие версии я храню, чтобы иметь кое-что рассказать, когда мы увидимся. На этот раз не пеняйте на мой лаконизм…»

Письмо пришло в Голубово в самом конце декабря. Прочитала его Евпраксия Николаевна и тотчас собралась в Тригорское. Перечитала письмо вместе с матерью. Тревога за Пушкина стала еще больше.

– Не разгадать нам здесь загадки, маменька, которые задает Аннет, – твердо сказала Зизи.

– Спаси, господи, и помилуй! – откликнулась Прасковья Александровна. – Совсем неладно, видать, у Пушкина. И Анна хороша! Как до главного дошла, так словно воды в рот набрала. Тоже, значит, недаром… Ох, недаром!

– Вам, маменька, непременно надо послать меня в Петербург, – объявила Евпраксия Николаевна.

– Это еще зачем?

– А хотя бы затем, что Аннет давно просила за ней приехать. Вы теперь на ее просьбу согласны и приказываете мне собираться в путь. Против вашего приказания и мой благоверный слова не скажет. А я до всего дознаюсь. Иначе мы с вами все равно не будем за Пушкина спокойны.

– Да куда же ты на праздниках из дому поскачешь? – это было теперь единственное возражение Прасковьи Александровны.

Прошел Новый год. Зизи все еще собиралась в путь. Легкое ли дело – управиться перед путешествием с хозяйством? Наконец баронесса Вревская расцеловала детей, чмокнула в последний раз супруга и села в дорожный возок.

В Петербурге Пушкин прибежал к ней по первому зову. Так бывало каждый раз, когда Зизи приезжала в столицу. Год тому назад он водил ее на «Роберта-Дьявола», был неутомимым чичероне в галереях Эрмитажа. Потом неожиданно исчезал, чтобы столь же неожиданно появиться.

Теперь Зизи снова была перед ним – живое воспоминание о Михайловском и Тригорском.

В то время, когда они впервые встретились, поэт писал в «Онегине», расставаясь с юностью:

Благодарю за наслажденья,За грусть, за милые мученья,За шум, за бури, за пиры,За все, за все твои дары…

Теперь трудно узнать прежнюю Зизи, когда-то наполнявшую весь тригорский дом своим звонким голосом и неуемными забавами.

Евпраксии Николаевне нет еще и тридцати лет, но уже положила на нее неизгладимый след провинциальная жизнь в тихом Голубове. Евпраксия Николаевна раздалась, стала заботливой супругой, счастливой матерью и рачительной хозяйкой. Разве только необыкновенная свежесть лица да озорные глаза напоминают о прошлом.

Встреча была суматошная и радостная. Зизи приехала с ворохом известий о Михайловском и обитательницах Тригорского, о своей семейной жизни…

Потом вдруг замолчала Евпраксия Николаевна и пристально поглядела на Пушкина. Оба поняли: для сентиментального путешествия в прошлое будет другое время.

– Маменька приказала мне, – сказала Евпраксия Николаевна, – разведать все о вашей жизни. Без того не уеду… Родной мой, какая у вас беда?

Перед Пушкиным была прежняя Зизи, золотое, горячее сердце. И спрашивала она властью того сокровенного чувства, которое связывало их когда-то в Тригорском.

Глава восьмая

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде была признанной представительницей того международного ареопага, который заседал в салонах аристократического Сен-Жерменского предместья в Париже, у мракобеса Меттерниха в Вене и в гостиной жены русского министра иностранных дел в Петербурге. Здесь все еще жили идеями «Священного союза» монархов против непокорных народов. Здесь стойко противостояли всякому проявлению духа времени, именуемого либерализмом. А в либералы зачислялись все, кто не клялся в верности извечным устоям религии и абсолютизма.

У Марии Дмитриевны не было недостатка в единомышленниках. Среди близких друзей она особо отличала голландского посланника, барона Геккерена. Барон принадлежал к высшей международной аристократии, он умел ненавидеть всякое проявление нечестивого либерализма не меньше, чем сама графиня Нессельроде…

Грубые русские таможенники не раз пытались чинить неприятности голландскому посланнику. К начальству шли рапорты о том, что в адрес голландского посланника, для его личных надобностей, идет беспошлинно такой поток ценных товаров, которого не могла бы распродать даже бойкая торговая фирма… Должно быть, и в таможне объявились какие-то либералишки. Куда от них укрыться?

Разумеется, министр иностранных дел граф Нессельроде единым росчерком пера укрощал не в меру усердных таможенников, а голландский посланник становился еще более ревностным посетителем салона графини Нессельроде.

Графиня подарила свое покровительство и приемному сыну барона Геккерена. После того как она приняла официальное участие в брачной церемонии, она, естественно, стала еще ближе к человеку, с которым ее связывали теперь новые, духовные узы, освященные религией.

Посаженая мать Дантеса стала заботливой поверенной его сердечных тайн, которые, впрочем, давно не были для нее новостью.

– Как?! – сочувствует графиня Мария Дмитриевна. – Пушкин и теперь закрыл перед вами двери своего дома? Но, – она склоняется к милому Жоржу, – разве существуют такие неприступные двери, которые устоят перед мужеством и находчивостью?

Впрочем, где же ей, старухе, давать советы! Конечно, грубости и выходки этого Пушкина нестерпимы. Если бы общество имело возможность от него избавиться, каждый порядочный человек вздохнул бы с облегчением…

Жорж Дантес почтительно слушает.

– Кстати, – вспоминает Мария Дмитриевна, – в лавках опять продают его книжонку. Неужто и цензурой тоже завладели либералы?! Доколе же государь будет терпеть политический разврат?

Дантес опять сочувственно слушает. Он еще в юности доказал свою верность королю Карлу X, ставшему жертвой политического разврата. Мария Дмитриевна вместе с супругом до сих пор боготворят этого бесславно ушедшего в могилу короля.

Марии Дмитриевне приятно беседовать с молодым человеком, непоколебимые убеждения которого ей так близки. Пусть же знает милый Жорж – России грозят тяжелые испытания. Слуги сатаны действуют повсеместно и под самой опасной личиной. Пушкин, например, – кто бы мог поверить! – по рождению принадлежит к дворянству, и он же призывает в своих книгах к истреблению господ!

Барон Дантес-Геккерен оживляется. Он всегда говорил: либералы всюду одинаково вредны. По счастью, бог хранит Россию. Но пример Франции не следует забывать. Лучше взять меры раньше, чем опоздать.

Графиня Нессельроде охотно соглашается. Но почему же терпят Пушкина? Будь бы власть Марии Дмитриевны – никто бы не увидел ни одной строки возмутителя. Если разбойнику Пугачеву молится, презрев все святое, дворянин Пушкин, то чего же ждать от мужиков? Дьявол, по божьему попущению, плодит и плодит в России гнусное племя подстрекателей. Смертоносный яд крамолы разливается повсеместно, а в лавках опять продаются сочинения Пушкина! Горе, когда у власти нет твердой руки…