Избранное - Хуан Онетти

Если бы только он прошел по зданию к входной лестнице — у ее основания чудом сохранилась летящая металлическая женщина, чьи волосы и одежда застыли, развеваемые морским ветром, а она, улыбаясь и без усилия, держала непомерно большой факел со стеклянным изогнутым языком пламени, — можно не сомневаться, что он зашел бы пообедать в «Бельграно». И тогда произошло бы — прежде чем он дал согласие на свою гибель — то, что произошло через сутки, в следующий полдень, когда, неведомо для себя, он уже сделал неотвратимый выбор.

Потому что в полдень следующего дня он вошел в зал «Бельграно» и увидел, что сидевшие за столиком и обедавшие Гальвес и Кунц обернулись к нему; они не пригласили его сесть к ним, не окликнули. Но их глаза, их лица с лукавым и насмешливо понимающим выражением были обращены к нему просто так, без всякой нужды, как если бы они смотрели на небо в тучах и равнодушно ждали, когда пойдет дождь. И Ларсен, сняв пальто, сам подошел к их столику.

— Разрешите? Я не помешаю? — хрипло пробасил он.

От закуски он отказался, чтобы их догнать; они съели суп, жаркое и сладкое с наигранным оживлением, без подлинного интереса беседуя о погоде, об урожае, о политике, о ночной жизни в главных городах других провинций. Когда за кофе они закурили, Кунц, тот, что был старше и, вероятно, красил себе волосы и брови, поглядев на Гальвеса, указал пальцем на Ларсена.

— Значит, вы — новый главный управляющий? Сколько? Три тысячи? Извините, но так как Гальвес ведает административным отделом, мы все равно узнаем очень скоро. Он ведь должен занести это в книги. Выдано сеньору Ларсену — Ларсену, правильно? — две, или три, или пять тысяч в счет его жалованья за июнь месяц.

Ларсен, стараясь выиграть время, посмотрел на одного, потом на другого; в уме у него уже сложилась оскорбительная, звучная фраза, идеальная для его баса и чеканящей слоги речи. Но он не был уверен, что они шутят; старший из двух, густоволосый и плотный, с головой, сидящей прямо на туловище, как у паука, с глубокими редкими складками на лице, тот, кого звали Кунц, смотрел на Ларсена всего лишь с любопытством и блеском ребяческого восхищения в свинцовых глазах; второй, Гальвес, чистосердечно скаля крепкие молодые зубы, спокойно погладил лысую голову.

«Им просто весело, они хотят услышать какую-нибудь сплетню, чтобы сообщить сегодня вечером женам, которых у них нет. А может быть, и есть, представляю себе это семейное счастье! Нет, тут нет повода воевать».

— Все так, как вы сказали, — ответил Ларсен. — Я управляющий, вернее, буду им, если сеньор Петрус согласится на мои условия. Кроме того, вы, конечно, понимаете, мне надо изучить действительное состояние предприятия.

— Действительное состояние? — спросил Гальвес. — Оно хорошее.

— Мы с вами знакомы недавно, — сказал Кунц с промелькнувшей уважительной улыбкой. — Но мы считаем долгом говорить вам правду.

— Одну минутку, — перебил Гальвес. — Вы эксперт по сложной технике. Вы можете сказать, отчего машины ржавеют — от речной сырости или от кислорода. В конце концов, все ржавеет, все покрывается коррозией, и надо это либо выбросить, либо продать. Для того и нужны вы, а для заключения сделок — управляющий по технике, две тысячи песо. Я ни разу не забыл записать их на счет акционерного общества «Херемиас Петрус», ни за один месяц. Но это другое дело, это дело мое. А вот вы, сеньор Ларсен, в случае если вы решите занять пост главного управляющего, можно ли узнать, какой оклад намерены потребовать вы? Поймите, прошу вас, это простое любопытство. Я-то запишу столько, сколько вы скажете, сто песо или два миллиона, с полным к вам уважением.

— Я тоже кое-что смыслю в бухгалтерии, — улыбнулся Ларсен.

— Но он мог бы вам быть полезен, как другу, — с улыбкой сказал Кунц, наливая себе вино. — Мог бы выдать кое-какие секреты и помочь вам, рассказав о прецедентах.

— Ясное дело, я и сам так хотел, — согласился Гальвес, покачивая лысой головой. — Для того и спросил. Я только хотел узнать, какое, по мнению сеньора Ларсена, должен получать жалованье главный управляющий верфи.

— Вам надо бы сказать ему, сколько получали его предшественники.

— Благодарю, для меня это безразлично, — сказал Ларсен. — Я все обдумал. Меньше чем на пять тысяч я не пойду. Пять тысяч ежемесячно и особое вознаграждение за дополнительную работу. — Подымая чашечку к губам, чтобы пососать кусочек сахара, он почувствовал, что попал в неловкое и смешное положение, но уже не мог сделать шаг назад, избежать ловушки. — Я, видите ли, стар, чтобы трудиться сверх сил. Мне хватит и этого, столько я могу заработать и в другом месте. Главное для меня — пустить предприятие в ход. Мне известно, что миллионы для этого есть.

— Ну, что скажешь? — спросил Кунц у Гальвеса, наклоняя голову к скатерти.

— Хорошо, все верно, — сказал Гальвес. — Погодите. — Он погладил свой череп и приблизил к Ларсену улыбающееся лицо. — Пять тысяч. Поздравляю, это максимум. У меня были главные управляющие на две, три, четыре и на пять. Все правильно, такое жалованье — по должности. Но, позвольте заметить, последний с пятью тысячами, тоже немец, Шварц — тот, что одолжил ружье, чтобы убить или меня, или сеньора Петруса, нашего зачинателя, пионера, точно неизвестно, и целую неделю караулил у черного хода, между моим домиком и конторой, и в конце концов убрался, как говорят, в Чако, — тот работал за пять тысяч год назад. Это я хочу вам помочь. Я знаю, что с тех пор деньги сильно обесценились. Вы могли бы просить — как ты думаешь, Кунц? — шесть тысяч.

— По-моему, правильно, — сказал Кунц, приглаживая свою шевелюру обеими ладонями, и лицо его вдруг стало серьезным и грустным. — Шесть тысяч песо. Это не много и не мало. Сумма, соответствующая должности.

Тут Ларсен зажег сигарету и с улыбкой откинулся на спинку стула, обреченный говорить о том, чего не знал, выставляя себя на посмешище.

— Еще раз благодарю, — сказал он. — Пяти тысяч довольно. Завтра начинаем. Предупреждаю вас, я люблю, когда работают.

Двое мужчин утвердительно кивнули, попросили еще кофе, медленно и молча предложили друг другу сигареты, спички и стали смотреть в окно на серую, покрытую грязью улицу. Гальвес несколько раз судорожно встряхнул лысой головой, готовясь чихнуть, но, так и не чихнув, попросил счет и проверил его. В последней луже на безлюдной улице отражалось бурое, грязное небо. Ларсен подумал об Анхелике Инес и о Хосефине, о тех эпизодах прошлого, которые приносили ему утешение.

— Ладно, если вы так хотите, пусть будет пять тысяч, — сказал, взглянув на Кунца, Гальвес. — Мне-то все равно, сколько записать, работа одинаковая. Но говорят — у нас тут все известно, — будто вы почти зять. Если это правда, поздравляю. Девушка хорошая и тридцать миллионов. Разумеется, не наличными и не все ваши; но никто не станет спорить, что в обществе это капитал.

Начиная сознавать, что погиб, Ларсен вызывающе, не спеша подвигал губами и языком, чтобы переместить сигарету.

— Ну, здесь пока ничего конкретного, и дело это личное, — протяжно сказал он. — А для вас, извините меня, должно быть существенно лишь то, что я управляющий и что завтра мы начнем работать всерьез. Остаток дня я употреблю на то, чтобы разослать телеграммы и поговорить по телефону с Буэнос-Айресом. Вы сегодня делайте что хотите. А завтра в восемь я буду в конторе, и мы примемся за реорганизацию.

Ларсен поднялся и не слишком уверенно надел свое тесноватое пальто. Он был удручен, нерешителен, тщетно подыскивал прощальную фразу, которая могла бы его ободрить, но, кроме ненависти, ничего в себе не находил и действовал, как в опьянении, повинуясь импульсам, для него необычным.

— В девять, — приподняв улыбающееся лицо, сказал Гальвес. — Мы никогда не приходим раньше. А если я нужен, надо пройти в домик рядом со складом и позвать меня. В любое время, не стесняясь.

— Сеньор Ларсен, — приподнялся из-за столика Кунц; его лицо, прорезанное морщинами, как шрамами, светилось простодушием. — Нам было очень приятно пообедать с вами. Будет пять тысяч, как вам угодно. Но позвольте вам сказать, что вы просите мало, ничтожно мало, ей-богу.

— До свидания, — сказал Ларсен.

Но это произошло слишком поздно, сутки спустя. А в тот полдень, когда было свидание с Петрусом, Ларсен, уже назначенный главным управляющим, хотя и не определивший еще свой оклад, позабыл про обед и, представив в своем воображении фигуры сотрудников, оживленную деятельность различных отделов, помещавшихся в огромном зале, пошел, медленно и шумно ступая, вниз по железной лестнице, которая вела к складам и к остаткам мола.

Он спускался неуклюже, смутно чувствуя, что делает ложный и роковой шаг, преувеличенно вздрагивая, когда на втором пролете винтовой лестницы стены исчезли и железные ступеньки заскрипели в пустоте. Затем он пошел по песчаной влажной земле, оберегая туфли и брюки от цепких сорняков. Вот он поравнялся с грузовиком — продавленные шины, в открытой моторной части торчит несколько ржавых железок. Ларсен сплюнул в сторону машины, по ветру. «Трудно поверить. И старик этого не видит. Да она стоила бы больше пятидесяти тысяч, если бы позаботились, хотя бы под навес поставили». Энергично распрямившись, он миновал деревянный домик с крыльцом в три ступеньки и вошел в огромный склад без дверей, который впоследствии приучился называть «навес» или «ангар».