Избранное - Хуан Онетти

Он отложил папку и поднял голову: прислушался к ветру, к отсутствию Кунца и Гальвеса, подумал, что он мог бы теперь услышать и свой голод, который из желудка переместился в голову и в кости. Быть может, «Тиба» в марте, семь лет назад, пошла ко дну, когда выходила из Росарио с грузом зерна. А возможно, капитан Дж. Чедвик сумел ее провести без происшествий до Лондона, и акционерное общество «Кей и Сын» отремонтировало ее на Темзе. Быть может, «Кей и Сын» или, по их полномочию, м-р Чедвик согласились на эту смету или, после некоторой торговли, на другую, окончательную, и серое, грязное, с мелкой осадкой судно, носящее женское имя, поднялось по реке и стало на якорь у верфи. Но никто не смог бы докопаться до истины в этой тощей папке, хранившей только одну газетную вырезку, письмо со штемпелем Росарио, копию другого письма с подписью Херемиаса Петруса да подробную смету. Дальнейшая история «Тибы», счастливая или плачевная развязка, вероятно, затерялась в горах папок и скоросшивателей, которые когда-то составляли архив, а теперь на полметра скрывали стены Главного управления и валялись по всему зданию. Может быть, он выяснит это в понедельник, а может быть — никогда. Во всяком случае, таких историй у него будет сотни, с финалом или без оного, — месяцы, годы бессмысленного чтения.

Ларсен закрыл папку и написал на ней свои инициалы — пометка, что она прочитана. Затем надел пальто, взял шляпу и запер замки всех дверей и шкафов на этаже, где находилась контора, все действующие замки, у которых были ключи и язычки.

В центре зала, где некогда размещались отделы: Административный, Переписки, Технический и Экспорта, он остановился возле конторки Гальвеса, разглядывая огромные бухгалтерские книги в холщовых переплетах с именем Петруса и со столбцами индексов на корешках.

Голод выражался не в желании есть, а в грусти, что вот он одинок и голоден, в тоске по выстиранной, белой, гладкой скатерти с маленькими штопками, с недавними пятнами, по хрусту хлебной корки, по дымящимся тарелкам, по грубоватому веселью сотрапезников.

Ему вдруг вспомнился деревянный домик, где жил Гальвес — возможно, с женой, с детьми, — там, между зарослями тростника и ангаром. Было около часу дня. «Знаете, эта история с „Тибой“, с этим гринго Чедвиком и Сыном. Когда случаются подобные дела, когда они доходят до нашего сведения… Ограничивается ли предприятие посылкой письма, или же мы имеем своего агента в Росарио? Я говорю „Росарио“, имея в виду любой порт, находящийся в зоне нашего влияния. Извините, что беспокою вас во внеслужебное время».

Но ему не дали говорить, избавили от необходимости задавать вопросы и лгать — не дали сразу, едва он остановился возле сидевших на корточках людей, чтобы снять шляпу и улыбнуться, слегка изогнув туловище, отстраняясь от дыма жарящегося мяса. Без слов, без переглядываний они решили не дать ему говорить, как только увидели, что он вышел из помещения на дождь и ветер, что он спускается по лестнице — черная, приземистая, неуклюжая фигура, — осторожно и шумно нащупывая железные ступеньки маленькими ногами в лаковых туфлях, держа шляпу за поля, словно оружие, словно символ знатности, словно дорогой подарок.

— Выпьете мате? Вон там моя жена. Простите, я тут вожусь с огнем, а то он собирается погаснуть, — сказал Гальвес, улыбаясь среди завивающихся струек дыма и шипенья жира.

Немец поднялся и, приветственно кивнув головой, протянул ему мате.

— Благодарю, я только на минутку, — сказал Ларсен.

Он снял шляпу и, держа ее на отлете, глядел на красивую растрепанную женщину с большим животом — она приближалась к ним со стороны крылечка, со стороны дощатой загородки, которая окружала домик и то, что, вероятно, именовалось «двором» — летними вечерами они, наверно, усаживались там подышать речной прохладой, бывали счастливы, благодарны. На женщине было мужское пальто и мужские туфли, грузная, с очень белой кожей, она шла, раскачиваясь и зачесывая на ходу волосы, не для того чтобы поправить прическу или показать, что прическа была да попортилась, а просто чтобы волосы не падали ей от ветра на глаза.

— Для меня это честь, сеньора, — сказал Ларсен легко и отчетливо, чувствуя, что прежняя его улыбка для первой встречи с женщиной (восхищенная, покровительственная, вкрадчивая и не слишком скрывающая расчет) получается без усилия, что ни годы, ни обстоятельства не изменили ее.

Он принялся тянуть мате, поглядывая вокруг себя; деревянный домик, похожий на увеличенную копию собачьей конуры, к порогу ведут три покосившиеся ступеньки, на стенах домика следы синей краски, и к одной из стен кое-как пристроена рубка рулевого с речного парохода, извлеченная из трупа какой-нибудь «Тибы».

Поглядел на двух недоверчиво тявкающих комнатных собачек, на серое здание конторы, на кирпичный склад с его железной крышей и ржавой рухлядью, на блестевшую под ветром стальную полосу реки.

— А здесь недурно, — сказал он уже с другой улыбкой, такой же непринужденной и вежливой, чуть завидующей.

Высокая, неподвижно стоявшая женщина, к ногам которой прильнули собачки, пожала плечами под мужским пальто и показала молодые, в пятнах, зубы.

— Он пришел посмотреть, как живут бедняки, — объяснил Гальвес; он стоя тянул мате через трубочку, сжимая ее губами, искривленными яростной улыбкой.

— Я пришел повидать друзей, — мягко сказал Ларсен, словно неожиданно обнаружив, что с ним могут говорить серьезно. Горячий и горький мате живо струился по его внутренностям. Он почувствовал, что ему сейчас было бы легко подраться, повалить ударом ноги жаровню, сказать, глядя на женщину, непристойность.

— Я уже собрался уйти из конторы, — медленно произнес он, рассматривая свои ногти, — как мне пришла в голову мысль подготовить к концу этой недели докладную записку. Целое утро я просматривал архив. Изучал смету, которую несколько лет тому назад послали капитану поврежденного судна, стоявшего в порту Росарио.

Он подумал, что они позволяют ему говорить из коварства, насмешливо изображают почтительное молчание, чтобы вынудить его признаться в этом фарсе, в его, Ларсена, отчаянии. Он засунул руки в карманы и, опустив голову, разглядывал носки туфель, то приподымая их, то опуская среди обугленной травы, жестких от грязи бумажек, ямок с темной водой. Из репродуктора, висевшего у входа — потом он узнал, что отделенный дощатым забором кусочек земли возле домика они называли «галереей», — послышалось танго, или же это он в тот миг начал его слышать.

— Дело касается судна «Тиба», оно должно было взять груз зерна в порту Росарио и нуждалось в ремонте, чтобы сняться с якоря. Что произошло потом, неизвестно, узнать это будет нелегко при таком беспорядке в папках нашего архива. — Он искал в уме способ половчее откланяться. — Позволю себе высказать мое мнение — одной из первых мер должно быть упорядочение архива и всех прошлых коммерческих сделок.

Ему хотелось тут же, на месте, сойти с ума или умереть, он растерянно следил за движением своих туфель на потемневшей от дождя почве и почему-то обращался со своими рассуждениями к толстой, неподвижно стоявшей женщине. Когда уже стало невмоготу, Ларсен поднял голову и оглядел их всех по очереди: мужчин, женщину, собак, — он глядел, засунув руки в карманы, задыхаясь, в сдвинутой на ухо шляпе, глядел помолодевшими, ищущими глазами.

— Смотря в каком году это было, — с грустью сказал Кунц. — Не помню, чтобы мне пришлось заниматься такой сметой.

Гальвес, присев на корточки, все смотрел в огонь.

— Долго еще? — спросила женщина.

Тогда Гальвес встал с ножом в руке, посмотрел на нее изумленно, как будто не понимая, как будто ее лицо или ее вопрос открыли ему нечто такое, что стыдно было не заметить раньше. Он ей улыбнулся и поцеловал ее в лоб.

— Вода еще холодная, — сказал Кунц. — Если в понедельник вы покажете мне эту папку, я, возможно, вспомню.

Гальвес подошел к Ларсену, стараясь не улыбаться.

— Почему бы вам не снять пальто? — ласково приказал он. — Занесите его в дом да кстати захватите тарелку и прибор, там найдете. Сейчас будем есть.

Не глядя на него, Ларсен поднялся по трем ступенькам, сбросил пальто на кровать, поправил шляпу и, взяв жестяную тарелку и оловянную вилку, вышел к снова умолкшей компании с благодушной улыбкой, как если бы это он угощал, и расположился поудобнее, чтобы смотреть на шипевшее мясо, а из репродуктора между тем доносилось гнусавое танго, бормоча слова тоски и мести.

Вот тогда-то, не спеша и осторожно, Ларсен начал допускать, что иллюзорные функции управляющего в акционерном обществе «Петрус» можно сочетать с другими иллюзиями, с другими формами лжи, которым он зарекся поддаваться.

Возможно, уступить в этом ему пришлось, когда он осознал, что не получит пяти или шести тысяч песо ни в конце этого месяца, ни в конце любого другого из оставшихся ему; когда заметил, что хозяин «Бельграно», видя, как Ларсен с улыбкой говорливого клиента приближается к стойке, продолжал читать газету или отгонять мух; когда ему пришлось прятать манжеты сорочки, готовясь к прогулке по знакомому лабиринту меж оцепеневшими статуями, по тропинке, приводившей к беседке. А может быть, он попросту дал себе волю — так в кризисные периоды мы ищем облегчения в испытанном прибежище, в какой-нибудь причуде, дурной склонности или у женщины.