Русская военно-промышленная политика. 1914—1917. Государственные задачи и частные интересы. - Владимир Поликарпов

Оставшиеся питерские рабочие «своим разнузданным поведением и своеволием продолжали дурно влиять на нравственную сторону остальных заводских рабочих и даже жителей поселка», отмечало ГЖУ. В конце января 1917 г. из Ижевска в Петроград, к начальнику ГАУ, рабочие направили «депутацию с ходатайством об увеличении зарабочей платы», и присланный Маниковским генерал пообещал это сделать. «Вернувшаяся из Петрограда депутация рабочих на собраниях, которые были в Ижевском заводе 1, 8 и 12 февраля, сообщила рабочим о настроении рабочих масс Петрограда, окрасив это настроение в оппозиционном к правительству духе». Когда генерал уехал и настало время получки за первую половину февраля, рабочие увидели, что администрация их обманула, и начались забастовки: 14–16 февраля в отдельных мастерских, а с 17-го встал не только Ижевский завод (и был закрыт), но и частные оружейные фабрики, где тоже шла успешная агитация.

Телеграммами Маниковскому рабочие просили прислать комиссию для расследования действий заводского начальства. Агитаторам удавалось «настраивать рабочих все враждебнее и враждебнее к высшей и низшей администрации». Маниковский пообещал комиссию прислать, но действия заводского начальства одобрил; об иммунитете казенных заведений от революционной заразы едва ли он уже вспоминал. В Ижевск для содействия полиции прибыли роты вооруженных солдат. Опять искали зачинщиков, шли обыски и аресты; вечером 20 февраля «началась отправка в г. Казань в распоряжение штаба военного округа партий зачинщиков и рабочих неспокойного характера, главным образом путиловцев». Репрессии произвели на рабочих ожидаемое действие, и на 27 февраля начальник завода наметил пустить завод{823}.[215] Но это был уже февраль 1917 г.

МЕСТО В МИРЕ

(Вместо послесловия)

В память участника войны врезался неожиданно прозвучавший диалог. «Ночью, на опустелом дворе брошенной хаты, я, засыпая, слышу, как прапорщик Мещеряков говорит: “Знаете, Гуль, что на войне для меня страшнее всего? Что такая масса людей, такие чудовищные силы заняты ведь совершенно непроизводительным трудом”. Я смертельно хочу спать, не вслушиваюсь, не понимаю, что говорит Мещеряков. “Вы, Мещеряков, экономист?” — слышу голос Ивановского. “Экономист… а что?” — “Сразу видно”»{824}. Осознание опасного, губительного влияния, оказываемого милитаризацией экономики на развитие страны, иногда посещало и умы высших сановников. Сам Маниковский в то время, когда составлялся план военно-экономической диктатуры, 6 июня 1916 г., делился своими сомнениями с Барсуковым: «…Все это вместе взятое, особенно металл и транспорт — не дают возможности использовать даже существующее и вновь прибывающее оборудование. И я с ужасом думаю, что же будут делать те 15 новых заводов, которые мы строим сейчас и часть которых начнет вступать в производство еще в этом году. Я был уверен, что ими-то я окончательно и разрешу задачу…»{825} При обсуждении проекта бюджета на 1917 г. ведавшие финансами министры заявляли, что намеченное «чрезмерное развитие операций» по программе развертывания военных производств ведет к банкротству казны из-за больших платежей процентов по займам и вообще грозит «крупными бедствиями». Неизбежен рост дороговизны, а она «является у нас главнейшею причиною неустройств тыла армии. Участвуя в создании этой дороговизны, — предупреждал Барк, — казенные учреждения и заведения участвуют, таким образом, в подготовке такого экономического состояния в стране, какое может иметь для нее крайне нежелательные последствия». Военный министр Шуваев и его помощник Фролов вовсе не оспаривали эти дежурные рассуждения, а, наоборот, признавали, что «в принципе» они «вполне» разделяют высказанные опасения. Когда же дело дошло до практического решения, министр финансов сообщил, что с его стороны нет препятствий «к своевременному предоставлению в распоряжение военного ведомства необходимых ему средств»{826}.

Правительство сознавало, что даже в условиях войны, которая еще неизвестно сколько продлится, невозможно отказываться от удовлетворения насущных жизненных потребностей и надо предвидеть еще объем затрат, связанных с ликвидацией ее последствий. Иной подход угрожал бы «правильно понимаемым интересам страны» и «подрывом материального благосостояния населения»; подъема благосостояния не получится «без создания новых ценностей путем развития производительных сил»{827}.

По-своему понимало те же перспективы военное ведомство. В программном докладе ГАУ подчеркнуто, что после войны казне «предстоят колоссальные ассигнования на культурные потребности государства, столь жестоко урезываемые в настоящее время». Вывод из этого сделан тот, что с постройкой заводов нужно спешить, пока идет война, потому что, когда наступит мир, «тогда денег для новых заводов уже не дадут»{828}. Как признавал Смысловский, идея, положенная в основу программы, «недостаточно была освещена с точки зрения ее посильности для средств государства в мирное время»: новые заводы, «не имеющие созидательных прямых целей», даже когда они вовсе не работают, «требуют расходов на их содержание», устаревают, «приходят в неисправный вид». Намеченное развитие военной промышленности «вряд ли для нас посильно», если учесть «общее развитие наших производительных и финансовых сил и средств» вследствие ряда «исторически сложившихся экономических условий»{829}.

Правительство предписывало ограничить «в пределах крайней возможности» строительство, «пределами крайней необходимости» — «капитальный и обыкновенный ремонт», сократить выдачу чиновникам «премий и других подобных выдач»; «увеличение же кредитов, обусловливаемое повышением окладов содержания служащих, вовсе не может быть допускаемо»{830}. Но «крайняя возможность» могла выглядеть по-разному. Особенно спешно и успешно происходило повышение различных поощрительных премий и жалованья офицерам и генералам, занятым строительством новых заводов.

А пока «геополитические» мечты и устремления опирались на изношенное, не получающее ремонта оборудование по преимуществу старых заводов, с их цехами в виде деревянных бараков, с источниками энергии в виде водяных колес, столичных арсеналов, откуда рабочих, в разгар войны, приходилось отпускать на летние полевые работы; телеги использовались для подвоза «артиллерийских тяжестей», «навигационный период» — для связи по рекам с имперскими путями сообщения в глубине страны. В.Г. Федоров, командированный в Англию добывать оружие, в октябре 1915 г. побывал в промышленном центре страны — Шеффилде, Честерфилде, Лейчестере. «В течение нескольких часов курьерский поезд, делавший сто километров в час, пересекал фабричные районы… мчал нас все дальше и дальше мимо заводских зданий, фабричных корпусов, мимо рабочих поселков». «Мысль невольно обращалась к тому, что я много раз видел из окна вагона, проезжая по необъятным просторам России. Нескончаемой лентой тянулись поля, леса, долины, реки, бедные деревушки, одинокие церкви… Занесенные сугробами деревни и дремлющие заснеженные леса…»{831}

Оставляя в стороне приятно волнующие данные о действительно значительном росте специальных производств, наблюдавшемся в годы войны, приходится — в согласии с реальностью достигнутого — признать, что русская военная промышленность, ее главнейшие в стране заводы не произвели чуда. В состязании с передовыми державами не оправдалась надежда на спасительное действие щедринского старозаветного политэкономического принципа «йен доста-а-нит». «Теперь, через 2,5 года войны, имеется ясное свидетельство о правильности принятого решения по заказу пороха в Америке и Японии, — с видимым удовлетворением констатировал обвиненный за всю артиллерию Кузьмин-Караваев в показаниях в январе 1917 г. — 50 процентов расходуемого в боях пороха ныне получается из-за границы, почти исключительно от тех заводов, которые поставили производство нашего пороха по моим заказам в сентябре 1914 года»{832}. Также и в снабжении фронта винтовками Россия смогла обеспечить себя лишь наполовину. Для самостоятельного производства тяжелой артиллерии база почти отсутствовала. Сколько могла дать русская механическая промышленность массовых видов артиллерии и снарядов, остается неизвестным, потому что предельный объем такого рода продукции устанавливала другая отрасль военного хозяйства — металлургия. Получаемого металла могло хватить либо на те или иные снаряды, либо на те или иные пушки, либо на железнодорожные рельсы; приходилось что-то из этого выбирать.

При всем стремлении ослабить убедительность представлений об отсталости российской экономики военного времени, Н. Стоун пришел к выводу, что нельзя списать все провалы на нераспорядительность сухомлиновской администрации: важнее «то, что являлось в действительности основной проблемой, — проблема хозяйственного развития. Пушки и корабли, — пишет Стоун, — нельзя построить без предварительных больших инвестиций», размер посильных расходов, вызываемых военными приготовлениями, зависел от степени отсталости экономики{833}.[216] Но действительно, само состояние экономики испытывало на себе действие идей, владевших умами правителей, влияние их представлений о пределах допустимого произвола в отношении собственников стратегически важных производств, а также и в отношении рабочих, занятых изготовлением вооружений. Особое правосознание верхов, основанное на иррациональной вере в самобытные устои народной и государственной жизни, ускоренно «прогрессируя» в условиях войны, расшатывало не только хозяйство империи, но и способность трудового населения переносить наглое попрание его интересов и достоинства.