Королевский двор в Англии XV–XVII веков - Коллектив авторов

Однако литургия, которую Церковь предоставила в распоряжение королевской власти, не была оригинальным изобретением христианской Церкви. Образы адвента и литургических действий, связанных с ним, были заимствованы из римского императорского культа. В поздней Римской империи adventus императора был максимально ориентирован на демонстрацию божественности императора, образ которого все больше терял индивидуальные черты[1005]. Сабина МакКормак, доказывая этот тезис, приводит панегирик 291 г. в честь приезда в Медиоланум Диоклетиана и Максимилиана, в котором императоры «прибывают на колесницах Солнца и Луны», а с их приездом «всю Италию залил ясный свет»[1006]. На монетах времен тетрархии и в первые годы правления Константина боги встречают императора как одно из божеств, а Виктория вручает ему сферу как знак божественного правления[1007].

Император Константин также являлся подданным в божественном виде на Арраском медальоне, где коленопреклоненный Лондиниум встречает императора как Redditor Lucis Aeternae, и на арке Константина, где колесницей императора правит Виктория, а над колесницей едет Солнце в образе Аполлона Кифареда, полностью повторяющее жесты императора (правая рука поднята в приветственном жесте, в левой – глобус)[1008].

Христианские авторы, например, Евсевий Кесарийский, также признавали особый статус императора, совершающего адвент, хотя и отрицали, разумеется, его божественность: «…Константин с торжеством вступил в царственный город. Тотчас все и члены сената, и другие высшие и знатные сановники, со всем римским народом, как бы освободившись от оков, приняли его с веселыми лицами и сердцами, с благословениями и невыразимой радостью. В то же время мужья с женами, детьми и тьмой рабов громогласно и неудержимо провозглашали его своим избавителем, спасителем и благодетелем»[1009]. Несмотря на последующую оговорку о скромности Константина, Евсевий Памфил употребляет в отношении императора эпитеты, аналогичные предикатам Христа.

Еще до начала IV в. Церковь активно адаптирует символы имперского адвента для своих целей. На нескольких саркофагах IV в. персонифицированный Иерусалим на фоне городских ворот приветствует Христа, вскинувшего правую руку вверх в императорском жесте adlocutio. При этом ни в одном Евангелии не описаны ворота города, персонифицированный Иерусалим и приветственный римский жест, зато они часто встречаются в изображениях адвента римских императоров[1010]. Божественность императоров позволяла превратить их адвент из события локального и конкретно-исторического в событие вселенского масштаба и вневременное. Из феноменального оно становилось нуминозным. Применение этой символической структуры в христианской Церкви позволяло превратить первый адвент Христа (локально-исторический) во второй (вечный и универсальный).

Взаимодействие священной фигуры императора как носителя особой силы и сакральности и общины нашло свое отражение в средневековых процессиях в честь святых. Прибытие мощей не только позволяло позиционировать самого святого как носителя особой силы и сакральности, но и четко структурировать и установить границы городской общины[1011].

Рис. 1. Триумф Непобедимого Солнца. Барельеф. Триумфальная арка Константина Великого

Рис. 2. Триумф императора Константина Великого. Барельеф. Триумфальная арка Константина Великого

Рис. 3. Въезд Христа в Иерусалим. Нидерландская Миниатюра, Изящный часослов герцога Беррийского (Très Belles Heures de Notre Dame de Jean de Berry) 1409

Именно в виде этих процессий структура императорского adventus была сохранена в Западной Европе, чтобы потом снова возродиться в культе божественного короля.

Итак, процессия не была «демонстрацией торговых, куртуазных и заимствованных из мираклей эмблем». Она не была и системой образов, с помощью которых горожане манипулировали королем, используя его благочестивое желание подражать Христу. Точнее, она была всем этим и еще чем-то большим. Она была сложным единством, символической структурой, моделью, которая через эпифанию позиционировала короля как божественного правителя как в его собственных глазах, так и в глазах подданных. Она позволяла подданным продемонстрировать королю свои ожидания от будущего правления и, вместе с этим, монарх убеждал подданных в своем величии и могуществе.

Монарх демонстрировал свою власть, а театр власти «показывал абсолютную природу реальности и, одновременно, изображал существенные условия жизни связанными с этой реальностью. Представляя онтологическую сущность, театр через представление делал ее случившейся, то есть актуальной»[1012].

То есть ритуал процессии позволял выстроить связь между вечным, вселенским и истинным и феноменальным, локальным и историческим, а король актуализировал свою нуминозную царственность и божественность. При этом образ Христа, который принимал король, был не только проявлением его благочестия, но и ясным читаемым символом царственности и божественности для всех зрителей, так же как для позднеримских горожан такую роль выполнял образ Непобедимого Солнца. При этом, разумеется, конкретный образ Христа был призван влиять на короля, моделируя его поведение по образцу всепрощения и милосердия Бога.

Наконец процессия имела значение для всего общества. Она локализовала центр общества и утверждала его связь с трансцендентным, обозначая территорию ритуальных знаков доминирования[1013]. При этом она позволяла продемонстрировать согласие как монарха и подданных, так и внутри городской общины. Все занимали место в процессии или среди зрителей согласно своему статусу и роду занятий, таким образом городское сообщество получало возможность увидеть собственную структуру и ее включенность в иерархию страны. Причем конкретная историческая структура и иерархия общества Лондона и Англии оправдывалась и сакрализовалась через демонстрацию вечной и вселенской нуминозной иерархии Небес.

Кроме того, процессия не только структурировала общество и представляла ясную модель этой структуры, но и сглаживала противоречия[1014]. Проезд через город демонстрировал торжество христианской любви: люди благословляли друг друга, богатые устраивали даровое угощение, король проявлял свое служение Богу, обеспечивая мир и процветание подданных. В христианской любви все сливались в единое сообщество, поскольку все равны в глазах Господа и перед лицом божественного монарха. В ходе сложного диалектического процесса общество обретало структуру и иерархию, одновременно достигая цельности и единства[1015]. Сам монарх обретал цельность, объединяя человеческое и божественное, и становился зримым символом этой цельности. Отныне он полностью воплощал как единство всех жителей страны, горожан и придворных, так и человеческого (конкретного, локального и исторического) и нуминозного (универсального, вселенского и вечного).

Масштабная и сложная программа, которая задавалась аккламационными процессиями Ричарда II, хотя и имеющая куда более древнее происхождение, получила свое развитие в XV в., тем более что представители новых династий на английском престоле куда более остро нуждались в позиционировании своей власти как законной, вечной и неизменной.

Фактической аккламацией был въезд Генриха V в Лондон после его грандиозного успеха во Франции – победы в битве при Азенкуре. Описание процессии дает нам знаменитый английский поэт того времени, Джон Лидгейт, монах из Бьюри, в своей поэме «Описание экспедиции Генриха V во Францию в 1415 году, битвы при Азенкуре и встрече короля в Лондоне после его возвращения»[1016]. Также описание процессии присутствует в «Славных деяниях Генриха Пятого»[1017].

Мэр, олдермены и 20 000 горожан[1018] встретили короля в Блэкните, откуда проводили его в город. Перед городским мостом его встречали два гиганта, мужского и женского пола. Над мостом возвышались две башни, а на башнях стояли лев и антилопа и множество ангелов, поющих: «Благословен грядущий во имя Господне» (Benedictus qui venit in nomine Domini)[1019]. Весьма примечательно, что это – строка из гимна Sanctus, который исполняется во время праздника Входа Господня в Иерусалим и основан на словах Евангелия от Матфея «осанна Сыну Давидову!

Благословен Грядущий во имя Господне! Осанна в вышних!» (Мф. 21:9). Кроме того, этот гимн исполняется во время мессы непосредственно перед таинством евхаристии. Слова Евангелия от Матфея ясно обозначали въезд монарха как первый, земной адвент Христа. Аналогичное описание дает нам и Джон Лидгейт, с той лишь разницей, что у него упоминается только один гигант: