Королевский двор в Англии XV–XVII веков - Коллектив авторов

Следующая сцена была поставлена у ворот собора св. Павла. В три ряда восседали юноши и девушки, представлявшие три ангельских чина, они играли на различных музыкальных инструментах и пели. Над пирамидой небесной иерархии восседал сам Господь Бог, представленный в виде юноши, одетого в белоснежные одежды[994]. Монарх и его супруга спешились и прошли в собор.

Наконец, четвертая сцена ожидала королевскую чету возле Темплбар. Посреди пустыни стоял Иоанн Креститель, окруженный различными удивительными зверьми (от волков, львов и зайцев до пантер, пардов и единорогов) и растениями. Звери дрались друг с другом. При приближении короля Иоанн воскликнул «се Агнец и Господь!»[995] На этих словах с неба (то есть с вершины сцены) начал спускаться ангел, несущий «чудесные дары» – два алтарных образа Страстей Христовых и Девы Марии и св. Анны. Ангел произнес речь, после чего поднес первый образ королю. В своей речи он говорил о том, что этот образ напоминает о милосердии Христа к врагам его и примирении Господа с Его народом[996]. Затем ангел произнес речь, обращенную к королеве, после чего поднес ей второй образ.

После этого процессия отправилась в Вестминстер, где повторно была разыграна ритуальная драма заступничества и прощения – королева Анна снова на коленях умоляла своего супруга смилостивиться над горожанами Лондона, он внял ее мольбам и подтвердил все хартии и свободы города.

Наиболее сложной для интерпретации является четвертая сцена. Эдмунд Чемберс предположил, что образ Иоанна Крестителя попал в процессию из мираклей[997]. Впрочем, он же обращал внимание на то, что включение элементов мираклей в королевские и городские процессии характерно для провинциальных городов, прежде всего Ковентри, а не Лондона, который никогда не был центром искусства мираклей[998].

Роберт Уитингтон интерпретировал образ Иоанна Крестителя как «торговую эмблему», символ корпорации Бакалейщиков (Grocers). Представитель именно этой корпорации, Уильям Стондон, был мэром Лондона в этот год[999]. Согласно интерпретации Уитингтона, странные звери и растения воплощали корпорацию, а Иоанн Креститель – мэра, и, таким образом, весь город.

Глинн Уикэм, соглашаясь с Уитингтоном в том, что это «торговая эмблема», видел в образе Иоанна Крестителя воплощение корпорации Портных (Merchant-Taylors), поскольку этот святой считался их небесным покровителем. Кроме того, Ричард II сам был членом этой ливрейной компании с 1385 г., а после этой процессии даровал им новую хартию[1000]. При такой интерпретации образ святого становится связующим звеном между городом и королем, одновременно напоминая королю об этой связи и укрепляя ее.

Гордон Киплинг, опираясь на подход Клиффорда Гирца, предложил рассмотреть процессию как цельность, ориентированную, прежде всего, на монарха и связывающую отдельные сцены в единую масштабную ритуальную драму. Таким образом, все четыре сцены объединялись единой идеей, единой целью и единым смыслом.

Единой идеей было обновление и очищение города и позиционирование Ричарда II как божественного монарха. Лондон постепенно становился Новым Иерусалимом, а Ричард – Помазанником, Христом, Спасителем. Как и во время первой аккламационной процессии, вокруг него происходили чудеса, вода превращалась в вино, ангелы спускались к нему[1001]. Висящая в воздухе башня воплощала Небесный Иерусалим, и спускающийся с него ангел, увенчивающий монарха короной, ясно указывал на статус монарха как божественного правителя, Христа, въезжающего в спустившийся с Небес апокалиптический Иерусалим. Таким образом, здесь Ричард предстает в образе Христа-Судьи, Христа Второго Пришествия.

Сцена возле собора св. Павла подтверждает божественность Ричарда, встречающегося с самим Богом-Отцом. Одновременно она демонстрирует богоустановленность иерархии, таким образом дидактически обращаясь к горожанам, доказывая им недопустимость любого сопротивления монарху. С другой стороны, несколько снижается градус напряженности – идеальная структура Небес гармонична, таким же должно быть и общество Града Земного. Противоречий нет на Небе, значит, их не должно быть и на Земле.

Путь к восстановлению этой иерархии показывает нам четвертая сцена. К сожалению, из текста Ричарда из Мэйдстона невозможно точно понять, к кому относились слова Иоанна Крестителя «Се Агнец и Господь!»– к подъехавшему в этот момент к сцене королю или к ангелу, спускающемуся с Неба и несущему алтарный образ Христа. Впрочем, эта двусмысленность вполне может быть умышленной. В этой сцене Ричард II получал эпифанию, становясь Христом Евангелий, а не Апокалипсиса, добрым и прощающим Учителем, а не грозным Судьей. Алтарный образ Страстей Христовых и речь ангела также были призваны пробудить в короле желание проявить божественность через прощение и милосердие к своим врагам.

Финальное примирение происходит уже за пределами Лондона, в королевском дворце в Вестминстере, однако и эта сцена ритуальной драмы связана со всеми предыдущими. Королева Анна исполняет роль заступницы, то есть роль, которая в сознании людей отводилась Деве Марии. Таким образом, супруга Ричарда не выходит из амплуа, заданного алтарным образом, который поднес ей ангел, – образом, на котором рядом располагались Богоматерь и небесная покровительница королевы – святая Анна.

Итак, последовательность сцен представляет собой ясную схему, символическую модель, подготовленную горожанами, чтобы мотивировать короля к определенным необходимым им действиям. Все персонажи и сцены призывали короля имитировать Иисуса, быть столь же всепрощающим. В подобной ситуации примирения и повторной аккламации жители Брюгге представили для Филиппа Доброго, среди прочих сцен, сцену покаяния Марии Магдалины[1002]. Иначе говоря, процессия становилась не «моделью реальности», а «моделью для реальности» (то есть для ее формирования) в терминологии Клиффорда Гирца. Однако сам американский антрополог отмечал двойственность моделей, относящихся к миру культуры, а не к миру природы: «они придают значение… социальной и психологической реальностям, формируя себя по их образу и формируя их по своему образцу. Фактически, именно эта двойственность выделяет настоящие символы из других типов значащих форм»[1003]. Кроме того, подобная трактовка символического ряда королевской процессии страдает некоторой однонаправленностью. Король превращается в безвольный объект манипуляций со стороны расчетливых горожан. Однако и сами горожане, безусловно, верили в божественность монарха; эпифания Ричарда была ориентирована не только на него самого, но и на всех зрителей.

Чтобы сделать представленную интерпретацию более многоуровневой, необходимо решить еще один вопрос: не воспринималась ли эта ритуальная игра, в которой смертный монарх изображал Бога-Сына, а его подданные – ангелов, святых и даже Бога-Отца как некое кощунство и богохульство? Скорее, наоборот – эти действия воспринимались как проявление благочестия. Идея имитации Христа, imitatio Christi, была очень популярна с XIV по XVI в. севернее Альп[1004]. Еще Франциск Ассизский обрел стигматы, страстно желая разделить бремя Страстей Христовых. В XV в. крайне популярным станет труд Фомы Кемпийского «De Imitatione Christi». Следовательно, король никоим образом не кощунствовал, примеряя на себя роль Христа-Царя, Христа Пантократора. Напротив, король проявлял благочестие способом, который был ему хорошо знаком и в наибольшей степени соответствовал культуре того времени.

Культура предложила и схему, позволявшую наиболее полно и точно, и, главное, понятно для зрителей сформировать символический образ монарха-Христа. Точнее, эту схему предложила церковная литургия, а именно – литургия Адвента. Уже в повторной аккламации Ричарда II проявляются образы двух адвентов – первого, земного, описанного в Евангелии от Матфея (Мф. 21:7-11), и второго, небесного, описанного в Евангелии от Луки (Лк. 21:25–28) и Апокалипсисе (Откр. 14:1–3; 19:7–8; 21:2-22). Правда, в большинстве других случаев королевская процессия разворачивалась от земного адвента к небесному, а не наоборот, как это было в Лондоне 1392 г. И в этом обратном порядке действительно проявилось желание горожан побудить короля к превращению из грозного могущественного судьи в человечного учителя. То есть во время процессии Ричард пережил не только эпифанию в тот момент, когда ангел из небесного Иерусалима увенчал его короной, но и повторное очеловечивание возле сцены Иоанна Крестителя, становясь Богочеловеком-Спасителем (о чем ему также напоминал алтарный образ, поднесенный ему ангелом в четвертой сцене).

Однако литургия, которую Церковь предоставила в распоряжение королевской власти, не была оригинальным изобретением христианской Церкви. Образы адвента и литургических действий, связанных с ним, были заимствованы из римского императорского культа. В поздней Римской империи adventus императора был максимально ориентирован на демонстрацию божественности императора, образ которого все больше терял индивидуальные черты[1005]. Сабина МакКормак, доказывая этот тезис, приводит панегирик 291 г. в честь приезда в Медиоланум Диоклетиана и Максимилиана, в котором императоры «прибывают на колесницах Солнца и Луны», а с их приездом «всю Италию залил ясный свет»[1006]. На монетах времен тетрархии и в первые годы правления Константина боги встречают императора как одно из божеств, а Виктория вручает ему сферу как знак божественного правления[1007].