Заря над Уссури - Вера Солнцева

Собеседники замолчали. Яницын вслушивался: не встают ли?

— Дружок твой как? Люлюник или как его? — спросил Верховский.

— Ха-ха! Люлюник! Юлинек? Загадка! Исчез куда-то Юлинек, как сгинул. Загадка! Говорят, кто-то видел его во владивостокской тюрьме. Как и зачем он там оказался, это тоже загадка. Заключенные хотели его за художества над красными самосудом растерзать. Начальство тюремное пронюхало и быстренько его в одиночку упрятало: там он и сыт и пьян и нос в табаке. Есть слушок, капитан, будто неспроста он в тюрьме оказался, — одно дельце его руками сделано, прихлопнул он, кого им надо, а они, как Понтий Пилат, руки умывают: мы не мы — Юлинек.

— Да чего им умывать-то? — лениво возразил Верховский. — Все в их власти. Хотят — казнят, хотят — милуют…

— Ха-ха! Во Владивостоке чистюли сидят, в благородство и законность играют. — Вахмистр приглушил голос, и Вадим весь напрягся, чтобы не пропустить ни слова. — Во владивостокской тюрьме, — говорил Замятин, — по сю пору сидел председатель Совдепа Константин Суханов. Церемонились с ним, шляпы! Наш атаман — мужик свойский, не цацкается, антимонию не разводит. Бац! Бац! Порядок в Хабаровске навел, только держись. Чистит мадьяр, немцев, жидов, большевиков — никого не щадит…

— По его приказу, — перебил его капитан, — мы в деревнях тоже наводим порядок. Учителей и учителок — всю заразу большевистскую — вылавливаем и пускаем в расход. Эти пустобрехи путают, обманывают мужиков глупыми россказнями.

— Что ни говори, а наш атаман мужик свойский!..

— Ты говорил: «сидел Суханов», — а что же ныне? Освободили? — устало и безразлично спросил Верховский.

— Тихо ты! — сказал Замятин. — Выгляни-ка: нет ли кого в кухне?

Послышался шум отодвигаемой табуретки.

— Нет там никого.

— Наш разговор о Суханове ни одна живая душа знать не должна. Тут узелок сложный завязан, — продолжал глухо Замятин, — а то и тебе, капитан, и мне — башка контрами! Суханов — первый большевик во Владивостоке, какой дурак его выпустит? К атаману сегодня прибыл нарочный: большевик Константин Суханов убит «при попытке к бегству». Ха-ха! Вот тебе и освободили!

В кухне стукнула входная дверь. Сбросив крючок, Яницын вышел из спальни и надел тулуп, потрепанную шапчонку.

— Принесла две бутылки ханшина, — шепотом сказала раскрасневшаяся от мороза и ходьбы хозяйка. — Вот сдача. Возьмите бутылки и побудьте немного на улице, чтобы не вызвать подозрений…

Яницын все сделал по ее совету, а затем с бутылками в руках, расплывшись до ушей, вошел в комнату.

— Ханшин! Дай я тебя расцелую! — вскричал Замятин. — Живем! Не надо, не надо мне сдачи! Да не суй ты их мне! Отстань, борода! Неси три стакана. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей!

Он наполнил до краев стаканы.

Матвеев зажмурился, с наслаждением понюхал содержимое стакана. Лицо его покраснело от удовольствия.

— Закусим таком, рукавом шинели. Ха-ха! За встречу, капитан! Рад! Тебя нет и нет. Подумывал я, грешный, что у тебя уже голова в кустах… Ха-ха! Да ты сразу и окосел, Матвеев? От стакана? Давай налью еще! Хороша ква́са!..

— Нет, милай, нет! — крутил придурковатой башкой Семен Матвеевич. — Душа меру знает…

— Пей, сапожник, а то за шиворот вылью! — взревел вахмистр.

Смеялся слабоумный дурачина:

— Лей! А мне больше нельзя: ни-ни, ни капельки, а то припадок вдарит. Только стакан — и крышка…

— Да ну тебя, тетеря! — поеживаясь, отодвинулся от него Замятин. — По мне, припадочный и порченый — страшнее зверя нет… Нам с капитаном больше достанется. Пей, Верховский!

Без закуски, стаканами, они выхлестали водку-ханшин, как воду. Тем временем чеботарь, сопя, поклевывая носом, сияя неугасимой улыбкой, кончал свою работу.

— Готовы сапожки, господин военный офицер! Я и на второй сапог заплатку поставил, — говорил Матвеев, поплевывая на самодельную ваксу — из печной сажи с куском сахара, разведенного в воде, — доводя щеткой до блеска до глянца хромовые сапоги.

Замятин сел на койку, обулся. Вахмистр был расслаблен, скучен; ханшин не взбодрил, а вконец обессилил верзилу. Дряблый, непослушный язык его молол несуразную неразбериху пополам с отборной матерщиной. Чертыхнувшись, он достал из кармана гимнастерки железную коробочку, достал из нее щепоточку белого порошка. Потом отогнул большой палец левой руки, в образовавшуюся ложбинку на тыльной стороне пальца высыпал порошок, наклонился и с силой вдохнул его в нос.

С детски непосредственным любопытством, приоткрыв рот, следил за ним Матвеев.

— Понюхаешь, простодушный? — протянул ему коробочку Замятин.

Сапожник охотно потянулся за ней.

— Ну тебя! Все равно что младенца неразведенной спиртягой поить.

Замятин спрятал коробку в карман и засмеялся: лицо у сапожника было вытянутое, обиженное — того и гляди заплачет.

— Ну, бывай, бывай здоров, старикан! — натягивая на себя японскую хламиду и сикось-накось нахлобучив шапку, ворочал Юрий тяжелым языком. — Пошли, Верховский! Спасибо за работу, сапожник. На том свете сочтемся. Чево буркалы-то выпучил? Окосел? — И задурачился спьяну грозно, начальственно: — Зовут тебя как? Или ты папу-маму забыл?

— Семеном, господин офицер! — преданно и ретиво отвечал Матвеев.

— Отчество? Фамилия?

— Семен Матвеев Матвеев, — готовно докладывал чеботарь.

— Ну, бывай, бывай! Загляну на досуге. По сердцу ты мне, простота!..

Беспощадно трезвые зрачки Замятина невзначай вонзились в безмятежно добрые, осоловелые глаза недотепы.

«Слабоумец! Простак мужик!»

«Щупаешь? Себе не веришь, палач?»

— Заходите, заходите, господа военные офицеры! Вот как порадуете…

На открытую терраску в одной рубахе вышел с ними Матвеев. По крыльцу спустился, пошатываясь. Провожал друга сердечного.

«Ушли. Ушли!» Вернулся в каморку. Открыл форточку. «Чтобы и духу вашего не было, проклятые! Душители! Вешатели! Каты!»

Яницын упал лицом в тощую подушку. Нет Кости Суханова. Гордый орел Широков, бесстрашный представитель Чрезвычайного военно-революционного штаба, погиб смертью храбрых. Пали бойцы на поле брани. Честь вам и слава! Удар в безоружных. Одного в спину, другого в глаза. Так поступают трусы и подлецы… Не утихало горе, но где-то близко сочилась светлая радость, что-то грело ожесточенное сердце. Да! Надежда Андреевна-то какова? Вот тебе и тихая: как тактично и ловко подсказала. Спасибо!

Оставаться и дальше беспристрастным летописцем Вадим больше не мог. Не до эпического «лета такого-то бысть»!

Судья и мститель, он собирал все новые и новые факты неслыханно жестоких преступлений белых и интервентов. Он вел неустанный счет… Оправдательные формулировочки обывателей можно нанизать как сушки на нитку: и «один в поле не воин», и «одной рукой в ладошки не ударишь», — а будет ли легче? «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» — мурлыкал под нос Вадим. — Так и заплесневеть можно, под лежачий камень вода не течет. Отдохнули, Вадим Николаевич? Пора и честь знать. В строй, солдат! В бой, солдат! И вспомнил мать, маму Машу дорогую.

К ней — посоветоваться, благословиться, ибо больше он ни на что оглядываться не будет. «Люди еще ужасаются, еще в панике, но уже бурлят, негодуют. Время, время поднимать, звать к протесту, противодействию. Пусть будет горстка, но пора начинать. Мама, иду к тебе…»

Мать будто ждала его ночного осторожного стука — уже на пороге, уже вздула огонек, уже всматривается в родное лицо сына. Ровная, обычная, будто и не тосковала, будто не простирала старые руки в ночную темень, будто и не звала громко, всхлипывая, — никто не услышит: «Сын! Вадим!»

Марья Ивановна выслушала его, задумалась. Великим провидением матери она хорошо знала характер сына, понимала его нетерпеливую возбужденность: «Накопил большую силу сын!», его святую жажду возмездия врагу. Не удерживала, не молила быть осмотрительнее, осторожнее: учен, травлен собаками Вадим, не раз ходил, ненаглядный, по острию ножа, смотрел смерти в глаза. «Сын мой, сын!»

— В подполье на кухне, — спокойно сказала мать, — уже неделю я прячу человека. За ним охотятся контрразведчики Калмыкова. Поговори с ним. Сдается мне, что он, как и ты, пошел, чтобы не оглядываться и не останавливаться. Может, вместе что и надумаете. Не нам с тобой, Вадим, жить в волчьем логове. Стара я, но позовешь — помогу всем, что в моих силах. За нашей квартирой слежку прекратили, я это проверила. Видно убедились, что ты скрылся в дебри лесные или погиб. Теперь у меня можно устроить явочную квартиру, если понадобится. Ты за меня не опасайся, не щади — хочу послужить правому делу…

Яницын хотел что-то сказать, но захлебнулся сыновьим чувством любви и благодарности. «Мама, моя мама!»

Рабочий-грузчик Николай Сергеевич Юрин оказался большевиком, и Вадим сразу же нашел в нем единомышленника.