Глубокая печаль - Син Кёнсук

не сделаю чего-то еще, но смогу рассказать народу об этом великом человеке.

– Нелегко это.

– Да, трудно. Вот встречусь и расскажу ему, что намерен сделать, а потом постараюсь убедить сняться в передаче – это единственный шанс помочь ему.

Они вошли в переулок с традиционными домами, и на лбу Ынсо проступили крупные капли пота. Она достала из сумки платок и вытерла их, а Ким, вынув из кармана карту, сверился с маршрутом.

Было удивительно, что в Сеуле остались еще такие районы, до которых надо добираться так далеко пешком, оставив машину внизу. Они шли всего минут двадцать, а очутились в совершенно другом Сеуле, не похожем на тот, что внизу. У большинства домов ворота были открыты настежь, и были видны небольшие дворики. Все дома в этом переулке были построены буквой «П». Было видно, что в этих домах жили по нескольку семей: во дворах около крана с водой лежало несколько мыльниц, в каждую комнату вела своя раздвижная дверь, и у двери лежали тазики для умывания.

– Думаю, нам туда, – сказал Ким и направился вниз в противоположную сторону от развилки дороги, поднимающейся вверх.

– Писатель говорил, что их дом третий от магазинчика «Хёндэ», но, сколько мы ни идем, магазином даже и не пахнет.

Они шли не в ту сторону, довольно долго, магазинчика не было видно, они все равно спустились дальше и под конец уткнулись в стену тупикового переулка, затем повернули обратно и вернулись к той же самой развилке, с которой недавно сошли. Ким взглянул на Ынсо и как-то неуместно рассмеялся:

– Извините.

Они не сдавались и продолжали искать магазин даже в тех переулках, в которых его вовсе не должно было быть. Они уже достаточно далеко прошли вглубь поселка, но магазина так и не нашли.

– Какое стихотворение из сборника «Молодой лук» вас больше всего затронуло, что вы решили снимать передачу?

– Скорее всего, не стихотворение, а образ. Образ только-только пробивающихся из земли зеленых ростков, полных жизни. Не показалось ли и вам, что все стихи сборника выражают страстное желание выплеснуть невысказанную скрытую тоску? Именно это страстное желание и потрясло меня. Одним словом, хотя эти маленькие зеленые ростки и должны символизировать надежду, у меня они вызвали обратное впечатление. Оказывается, эти ростки могут обозначать еще несчастье и разочарование. Но одно ясно точно: стихи настолько глубоко выражают грусть, что только одному этому чувству можно посвятить всего себя. Это я и хотел сказать. Я смело говорю, что ростки очаровательны, к ним ластится душа, но в них есть и какая-то тоска по жизни.

Ынсо удивленно посмотрела на затылок впереди идущего продюсера. «К ним ластится душа и в них есть и какая-то тоска по жизни?»

Наконец, они все-таки обнаружили магазин «Хёндэ» – слева по развилке – в совершенно неожиданном месте, где они даже и не предполагали его найти. На магазинчике размером едва ли в два пхёна не было никакой вывески, только на одностворчатой двери белыми красками было написано «Магазин Хёндэ». Тем не менее в этом узком переулке перед магазинчиком стояла желтая коробка с тофу, лежали связки зеленого лука и несколько белых больших редек с прилипшей желтой глиной. Рядом стояла холодильная камера с висящим на ней замком, а внутри лежало сладкое мороженое.

Приветливо улыбаясь, Ким зашел в магазин и купил упаковку сока.

Они остановились перед воротами дома – третьего от магазина. Поискав кнопку звонка и не найдя ее, Ким крикнул:

– Есть кто-нибудь?

Только на третий раз кто-то открыл дверь, послышалось шарканье обуви вышедшего на улицу человека:

– Кто там?

– Мы с телевидения.

Ворота открыла старая женщина:

– Вам же говорили не приезжать…

«Жена поэта?» – ей показалось, что женщина слишком стара, чтобы быть его женой, и Ынсо поздоровалась с ней в поклоне.

Старушка приняла от Кима пачку сока и повернувшись в сторону дома, сказала:

– Выходите! К вам гости.

Послышалось, как в доме открылась дверь комнаты, и из входной двери выглянула голова поэта:

– Раз уж пришли, заходите.

Старушка подобрела и тоже сказала:

– Проходите.

Ынсо, снимая обувь, оглядела небольшой, в три пхёна, дворик: на каменной ограде на солнце сушились начисто вымытые белые калоши, рядом с ними сохли нарезанные кусочки редьки и тыквы, а также пучки листьев редьки.

Пока она разглядывала все это, продюсер Ким зашел в дом и оттуда позвал Ынсо, переступая порог. В оправдание того, что задержалась во дворе, она сказала, что слишком долго не видела такой жизни.

В пустой комнате за столом напротив друг друга сидели поэт и продюсер. Присев рядом с продюсером, она подняла голову и тут же закрыла глаза: «Какое лицо!»

На первый взгляд лицо поэта показалось пополневшим, но на самом деле оно было не толстым, а распухшим. Казалось, что, если прикоснуться к нему пальцем и надавить, следа не останется, настолько сильно оно распухло. Кроме отечности, оно было еще и желтым. Казалось, что оно не сможет ни засмеяться, ни заплакать, оно не выражало ничего, было неподвижно.

Ынсо наблюдала, как старушка варила и подавала им чай из юльму[20], как Ким рассказывал что-то поэту, и как тот, слушая Кима, время от времени односложно отвечал. Словно пребывая во сне, Ынсо посматривала на солнечный свет, струящийся из двери.

Слушая длинный монолог Кима, поэт иногда коротко что-то отвечал, но глаза его были мертвы. Ынсо не слышала ни голоса продюсера, ни голоса поэта – просто потеряла дар речи, видя, насколько он болен – вплоть до цвета глаз.

На чашке были нарисованы цветочки примулы. Она расцвела на белоснежной чашке, но, как во сне, всплывало на ней и болезненное лицо поэта. Время от времени, глядя на чашки, Ынсо вставляла: «Какие красивые».

«Как же этот человек мог описать в своих стихах такую глубокую тоску?» Ынсо почти пришла в себя от душевного испуга, полученного при встрече с поэтом, и как бы издалека услышала голос продюсера Кима. Он прозвучал приглушенно, низко, словно Ким тоже был поражен болезненным видом поэта и теперь сожалел, что пришел сюда.

– Будете ли вы продолжать сборник «Молодой лук»?

Поэт отрицательно качнул головой.

– То есть вы больше не хотите писать?

Поэт кивнул, подтверждая слова продюсера.

– Почему же? – голос Кима прозвучал несколько иначе, чем минуту назад в интонации вопроса чувствовалось полное разочарование.

Поэт сидел молча, но, когда Ким еще раз переспросил его, заговорил:

– Я перестал тосковать. Поэтому я больше не смогу писать стихи. От того, что прошла тоска, душа моя стала похожа на ад. Когда я писал «Молодой лук», я переживал трудное время,