Избранные произведения - Пауль Хейзе

ответил, каждому пожал руку, заботясь о том, чтобы никого не пропустить. Когда же черед дошел до вахмистра, свобода Конрада кончилась. Вахмистр с его бурной сердечностью, можно сказать, конфисковал Конрада и уже не отпускал от себя. Он обнял его, прижал к груди, похлопал по спине и ненасытно набрасывался вновь и вновь, и при этом терся об его лицо черной как смоль окладистой бородой, достававшей до пояса.

— Конрад! — непрерывно клокотал он, дико вращая глазами, словно истосковавшийся черный медведь гризли.

Лёйтольф, лейтенант пожарной команды, наконец не без усилий избавил Конрада от этого узурпатора.

— Что это за дама сердца сидела сегодня в поезде, а ты ничего не видел и не слышал? Проезжая мимо, мы орали во всю мощь своих глоток, но все твои взоры, все внимание были отданы более важному предмету.

— У таинственной возлюбленной седые волосы, ей семьдесят два года, — ответил Конрад. Добрая улыбка скользила на его губах, когда он вспоминал свою тетушку-ведьму.

Между тем Лёйтольф повис у него на руке, пытаясь отвести в сторонку.

— Какая тьма народу опять собралась у вас в «Павлинах»! — подмигнув, изумленно воскликнул он.

— И какой чудесный вечер, — дополнил Конрад, пробуя сменить тему разговора.

— Счастливчик! — гнул свое Лёйтольф, тряся руку Конрада. — Подумай только, ведь все это однажды достанется тебе! — При этом Лёйтольф присвистнул.

— Тьфу! — по-настоящему оскорбленный, рассердился Конрад.

— Наследование вовсе не грех, — не смутившись, возразил лейтенант пожарной команды. — Судя по всему, твой старик долго не протянет. Ты себе присмотрел аппетитную женушку? — А так как мимо поспешно прошла Катри, нагруженная бутылками и рюмками, друг толкнул Конрада плечом:

— Наверное, это она и есть? — допытывался он.

Конрад молчал. Вопрос показался ему неуместным, а ответ чересчур нелегким.

— Я еще сам не решил, — недовольно ответил он.

— Она чертовски хороша собой, несказанно хороша, просто немыслимо хороша! — воскликнул Лёйтольф. — А образование у нее есть?

— Так у меня ведь нет никакого.

— Ты и без образования! Ты же артиллерийский офицер, окончил индустриальное училище, обе специальности сдал на «отлично». Глупости! Стало быть, это она и есть, коль ты не обращаешь внимания на такой крупный недостаток. Я сначала думал, что тебе нравится совсем другая барышня, которая тебе лучше подходит. Она, не таясь, искала тебя глазами. Но поскольку ты так упорно отворачивался от нее, мое предположение отпадает само собой. — Потом, прислушавшись к дикой какофонии в танцевальном зале, лейтенант заметил: — Где ты откопал такой отвратительный оркестр? Что это — хор фурий из «Орфея»?[87] Они воют, будто волки на луну.

— Или шакалы, — вставил вахмистр. И пока каждый из них, заранее рассчитывая на аплодисменты, выдавал все новые сравнения из области зоологии, они развлекались, слушая ужасные завывания.

— Если судить по хриплым фальцетам, то можно быть почти уверенным, что в зале ваггингенцы, — заметил кто-то.

Когда Конрад утвердительно кивнул, возник вопрос:

— Верхние ваггингенцы или нижние?

— И те и другие — расстроенно признался Конрад. Лейтенант пожарников озабоченно взглянул на него.

— Верхние и нижние вместе? Через восемь дней после выборов? Это может плохо кончиться.

— Вполне вероятно, — согласился Конрад.

Вахмистр сжал ему руку.

— Ну, допустим, если до этого дойдет, знай, что можешь рассчитывать на нас. — И чтобы подкрепить свое обещание, дал несколько тумаков в спину.

— Само собой разумеется! — подтвердила вся команда. В этот миг тонко процокали копыта, и когда Конрад посмотрел в сторону, откуда слышался звук, то увидел офицеров во главе с полковником Аллегри, которые бодрой пританцовывающей рысью, рядами по трое, легко и быстро скакали по вишневой аллее. Он с удовольствием оценил их взглядом знатока. Умело запряженные кони изящно выгибали шеи и крупы; всадники сидели ловко и ладно. Под гулкое цоканье копыт, мелодично и четко стучавших по торной дороге, они оставляли за собой дерево за деревом, а когда на их сабли падали косые лучи вечернего солнца, клинки внезапно вспыхивали и, будто ослепительные зеркала, загорались снопами огней.

«Верная душа этот папаша Аллегри», — подумалось Конраду. — Безобидный, будто дитя. Что за нелепая выдумка свести меня с отцом, совсем не имея представления о том, в каких мы скверных отношениях! Какая невыносимая была ситуация!» После всего случившегося Конрад пытался найти в ней забавные стороны, однако в глубине души чувствовал, что был тронут. Простоять весьма долго рядом с отцом и при этом не услышать от него никаких злых упреков, напротив, они прощали друг друга, взаимно поддерживали друг друга, скрывали свою вражду — это же просто неслыханное событие! Конечно, такое произошло только под давлением необходимости, для виду, из-за людей. Но все равно, его это все-таки растрогало. За это он готов был почти любить отца. И как мало, как ничтожно мало, в сущности, требовалось, чтобы он действительно смог это сделать! Хотя бы отчасти сносное обращение, тон, не раздражающий своей грубостью — больше ничего и не нужно. Неужели это так невыносимо тяжело сделать?

Конрад глубоко вздохнул, и лицо его омрачилось. Но все равно он снова видел крошечный, бледный проблеск надежды. Хоть и слабо, но он еще верил, что все как-то образуется, отношения станут терпимыми, не потребуется ужасная помощь смерти, а просто восторжествует сила разума, к которой прибавится малюсенький, тощий остаток доброты.

— Какая муха вас опять укусила, господин Ребер? — осведомилась Катри, обеспокоенная его загадочной серьезностью. — Вы как-то вдруг сразу опечалились!

Конрад отрицательно покачал головой.

— Я не печалюсь, — тоскливо ответил он, — я счастлив.

— Эй, Конрад, что это с тобой? Я уж было подумал, что ты сочиняешь стихи! — съязвил лейтенант пожарной команды. Конрад был пристыжен и направился к товарищам. Но обернувшись, он увидел, что внизу, в долине, отдавая честь, офицеры почтительно, на приличном расстоянии выстроились перед кем-то, словно выслушивая оценку начальства после маневров. И он понял, что строй замер перед его партнершей по танцам и ее матерью.

Увиденное уязвило Конрада так сильно, что он поспешно отвернулся, превозмогая душевную боль.

Пьяный рев в зале между тем раздавался не только в перерывах между танцами, но и во время танцев, расстраивая, а то и вовсе заглушая музыку — не мощью голосов, но диким разнобоем звучания, который постепенно сбивал всякий ритм. Вместо подвыпивших пар на сцену теперь вышли ватаги буянов, которые показывали в окно сжатые кулаки, цеплялись к публике или, требуя навести порядок, хрипло орали: «Мы вам покажем!» — И все это делалось нарочито громко и нагло, чтобы войти в раж. После того, как это буйство через некоторое время немного улеглось, на смену ему пришло новое развлечение: откуда-то из глубины зала полетели объедки —