На распутье - Леонид Корнюшин

— Причаститесь, чада мои, — проговорил после некоторого молчания настоятель, — и раз так волен мир, то мы все до единого погибнем, но не попросим у короля милости.

— Погибнем! — сказали спокойно в задних рядах.

— Погибнем! — повторили передние. — Не попросим милости!

— Погодите, братове, дайте испить чарку, — сказал старый, много повидавший стрелец. — Надо очистить душу, чтобы предстать пред Господом!

— Настал наш час. Обнимемся, братья!

…Огненный вулкан взметнулся над соборной церковью Богородицы, коронные и наемники в каком-то остолбенении долго стояли на одном месте, вместо великого торжества всех их вдруг охватил непонятный ужас… Одному даже показалось, как на месте храма, когда улеглись обломки, над руинами повис в воздухе образ Божьей Матери. Он говорил, что видел это своими глазами. Один шляхтич высказал предположение, что смолян взорвал какой-то смельчак, подосланный королем. Сапега едко усмехнулся на такую его речь:

— Самое скверное, панове, что взорвали они себя сами. Мы не знаем русских. Это такой народ, пропади они и издохни! Мы его считаем рабским, но разве смогли бы рабы устоять перед нашей силой?

Шеина, окованного цепями, привели в королевский стан. Сигизмунд, скрестив на груди руки, в латах и панцире, стоял у входа в палатку. Слуга вынес походный стул, но король остался стоять, чтобы насладиться видом коленопреклоненного русского воеводы. Шеин, однако, не стал на колени и даже не пригнул голову и с суровой решительностью глядел на тщеславного и надменного короля.

Пан Бекеш, разъяренный непокорностью смоленского воеводы, сдавленно прошептал:

— Становись на колена, псюха!

Шеин, ничего не отвечая, продолжал стоять в той же независимой, гордой позе.

Два немца-рыцаря схватили его под руки и потащили к только что установленной за палатками дыбе. С него стащили латы, кольчугу и сапоги. Распяли на дыбе, а когда сняли, дали десять кнутов. Теперь гетманы не сомневались, что Шеин станет-таки на колени перед торжествующим королем, скажет, где спрятана казна смоленская. Но воевода, молча снесший пытку, ни единым жестом не выдал слабости и покорности.

Так ничего и не добившись, Шеина отправили в Литву узником, разлучили с семьей: сына его король взял себе, жену и дочь отдал Льву Сапеге.

Пленниками были еще архиепископ Сергий, воевода князь Горчаков и триста или четыреста боярских детей.

Василий и Фирька шли на восток, к Москве, глухими проселками, сторонясь больших дорог из опасения попасться в лапы поляков, отряды которых рыскали по уездам.

Дорога шла старым еловым лесом. Версты через три, когда вышли на опушку, со взгорья открылось Алексино, в полуденных лучах заиграли кресты на церквах. Василий вел глазами по селу, не находя родной крыши, и глаза его остановились на богатом подворье Мохова. Где теперь жила Устинья, он не знал и молил Бога, чтобы не встретиться с ней. Вот и родительское подворье, заросшее бузиной. Василий долго стоял, потупившись, и не заметил, как подошла старуха, опиравшаяся на клюку, зоркими глазами вглядываясь в Василия.

— Авдеев сынок? Василей? — Старуха, всхлипнув, перекрестила его.

— Где могилы родителей, бабушка? — спросил Василий, не узнавая старуху.

— А вона, сынок, у кривой березы, с краю погоста. Оне в одной могилке, на ей камень. Копать-то кому было? И за то Бога благодарить, что люди схоронены. Откуль же ты, Василей?

— Долго, бабушка, сказывать.

И вот он — серый могильный камень на зеленом бугорке… Василий тяжело опустился на колени, роняя слезы, долго, согбенный, глядел на могилу. Фирька, понимая его переживания, молчал. Тихо, безропотно, волнуемая ветром, что-то шептала летошняя трава, и в этом шепоте Василию почудился голос матушки. Он задрожал, припав к могильному бугорку. «Прощай же, мать, прощай, отец, примите мой низкий сыновний поклон!» — мысленно проговорил Василий, тяжелым шагом удаляясь от погоста.

XXIII

Варшава ликовала: шляхта с великим торжеством встретила вернувшегося с победой из-под Смоленска короля. Хвастливо говорили: «Чего захочет Речь Посполитая — тому неминуемо быть».

Но этого показалось мало радным панам и королю Сигизмунду, задумали унизить скинутого московского царя. Мысль эта пришла в голову гетмана Жолкевского. Он писал королю: «Думаю, что Шуйский поведет теперь себя совсем по-другому, чем под Смоленском, — он станет на колени перед вашим величеством».

Подобно древним римским полководцам Жолкевский вез с собой пленного царя. Шляхта похвалялась блеском своих одежд и вооружений, убранством своих коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато украшенной карете, которую везли шесть белых турецких лошадей. Сразу за ним везли Шуйского, и все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди братьев; на нем был длинный, вышитый золотом кафтан, на голове шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством смотрели в его сухощавое лицо, окаймленное маленькой бородкой, и ловили суровые, мрачные взгляды его красноватых больных глаз.

Царский брат Дмитрий совсем сник. Куда только девались его поза и чванство! Иван же, убитый горем, от самого Смоленска не подымал глаз, крестился и плакал. За ними везли пленного Шеина со смолянами, а потом Голицына и Филарета со свитой.

Погожий осенний день догорал, когда въехали в краковское предместье. За липами показался серый, с готическими башенками королевский дворец. Радостные паны, подбоченясь, толпились на дворцовом крыльце. Королевская челядь и надворные слуги — все с одинаковым любопытством взирали, как, кряхтя, вылезал из кареты московский царь. В огромной зале, куда ввели Шуйских, сидели, дожидаясь потешного зрелища, вельможные паны и магнаты. Юрий Мнишек торжествовал больше всех. Среди панов послышались ехидные смешки. Под их ироническими взглядами несчастных Шуйских подвели к трону короля, где он восседал с королевой Констанцией, а близ них была вся королевская семья. Тщеславное торжество, охватившее Сигизмунда, было столь велико, что он, не удержавшись, радостно рассмеялся. Василий Иванович, зацепившись носком сапога за ковер, едва не упал, что еще больше развлекло короля и панов.

Шуйские с выражением униженной покорности сдернули с голов шапки и поясно поклонились королю. Василий Иванович подумал: «Господи, позор-то, что я делаю?!»

Жолкевский с улыбкой удовлетворения от сего зрелища начал свою речь:

— Земное счастье изменчиво, как сон. Великий король, претерпевая невзгоды, показал мужество и добыл нам по праву принадлежащую вотчину — Смоленск. Но он взял не одну эту крепость, но и саму Москву Божиим соизволением и умным промыслом, не ходивши к ней. Отныне и вовеки Москва — под надежной польской короной!

Все взоры были устремлены на сверженного монарха с живейшим любопытством и наслаждением: мысль о превратностях пока не мешала восторгу.

— Государь, — прибавил гетман Жолкевский, — я вам вручаю Шуйских не как пленников: пусть они послужат примером поверженной гордыни, и я прошу оказать им милость и быть снисходительным к ним.

Но едва он это произнес, как послышался ропот среди радных панов. Лицо Мнишека исказила мстительная гримаса, в глазах его застыла звериная злоба: он видел пред собой врага и желал его истребления.

— По вине Шуйского погибли многие польские люди! — выговорил он непримиримо. — Много ясновельможных панов и рыцарей полегло на Русской земле, а также там страждет моя дочь.

— Мы должны ему отомстить! Он наш враг! — послышались голоса.

— Будем милостивыми, господа ясновельможные паны, — сказал король.

Прямо из дворца Шуйских повезли в замок Гостынский, находившийся близ Варшавы, посадив их там под неусыпную охрану. Неволя и тоска свели царя через год в могилу.

Сигизмунду и гетманам казалось, что они и Речь Посполитая находились на высоте счастливой военной судьбы, принимая победу под Смоленском как великую страницу покорения восточного исполина, в силу мелочного тщеславия не поняв, что не сломили, не превозмогли могущественного духом противника. Они радовались призраку военного счастья.

Эпилог

I

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский около двух недель находился в своем имении под Суздалем, в тишине он набирался сил после тяжелых ран, полученных в московских битвах. Ранение в голову было столь тяжким, что архимандрит Дионисий уже подумывал соборовать князя, да старый монах отсоветовал:

— Выживет. К князю пристала черная хворь, должно, с дурного глазу.

Сказать по правде, сам князь не надеялся, что поправится, однако Бог не попустил, недаром же монах изрек: «Тебе, княже, Господом вверено спасение земли».