На распутье - Леонид Корнюшин

— А ну, дурной мужик, пошел быстро таскать пушки на башню!

Однако мужик ухватил и выдернул у него из рук плеть.

Тут же стянули с коня налетевшего стражника, толпа густо росла, поднялась свара. Козаковский крутился около подводы, но его пихнули, и он полетел, задирая ноги, под колеса. В это время раздался чей-то предсмертный крик… Захлопали ружейные выстрелы. Визжали бабы. Немцы, сообразив, что москали бьют поляков, ринулись на торжище, пустив в дело мушкеты и сабли.

Гонсевский, услыхав гул толпы с торжища в Китае, вскочил на коня и, оголив саблю, погнал что есть мочи туда, сшибая тех, кто попадался на дороге.

В Китае уже шел разбой: шляхта и немцы врывались в лавки, резали купцов. Подскакавший Гонсевский закричал: «Слушай мой приказ!» — и дал волю сабле, полоснув ею хозяина лавки. Конные поляки стали бить из мушкетов, меж возами зацвиркали пули, поражая людей и коней. Бабы, как перепуганное стадо овец, кинулись с криками вон с торжища… Уже поднялись черные султаны дыма над многими лавками. Шляхтич, обвешанный наворованным добром, походивший на навьюченного верблюда, бежал вдоль лавок. Другой рвал из рук купца рулон ситцу, лаясь сквозь зубы. Купец, натужась, хрипел:

— Врешь, бес, не отымешь!

Выпустив из рук ситец, лях ударил его по лицу саблею. Гуще и гуще били из мушкетов. Взвизгнувшая пуля ожгла руку Гурьяна. Откуда-то будто помешанная выскочила Улита — в лице ни кровинки, закричала что есть духу: а — Что деется-то?!

Поляки и немцы продолжали стрелять и рубить саблями. Уже груды тел вздымались по всему торжищу.

…Между тем князь Пожарский стоял на Сретенке, изготавливаясь к бою. Под его рукой оказалось несколько сотен отчаянных людей. Левка Мятый теперь неотступно следовал за Пожарским на правах телохранителя — сумел попасть князю на глаза. Сам Дмитрий Михайлович не мог нахвалиться его расторопностью и преданностью.

Поляки и немцы несколько раз пытались пробиться сквозь поставленные русскими загороды, но каждый раз пятились назад. Важная схватка была на Никитской улице, с Тверской поляков выбили стрельцы. Тогда те ударили на Сретенку. Пожарский выпалил по ним из пушек.

— Соединиться с пушкарями! — приказал князь, увлекая за собой ратников.

Несколько шляхтичей кинулись на Пожарского, но Левка пикой пронизал одного — тот с выпученными кровавыми глазами судорожно хватался за пику.

— Знай русских, сучье отродье! — И, вырвав пику, Левка крутнулся вправо, на мгновенье опередив удар по Пожарскому: рослый легионер, замахнувшийся на князя саблей, проткнутый Левкиной пикой в грудь, рухнул наземь.

Поляки отступили, прослышав, что к Яузе приближается еще один русский отряд. Немцы-легионеры бежали переулками. Пожарский загнал их за стены Китай-города. Еле волоча ноги от усталости, князь вошел в растворенную церковь Введения Пресвятой Богородицы на Лубянке помолиться. Храм был дочиста ограблен и осквернен, на полу валялись остатки жратвы и были видны следы испражнений.

— Спасибо, Левка, за услугу! — благодарно кивнул Пожарский. — Ты спас мне жизнь!

— Эва, чо благодарить-то?

— Что будем делать дальше? — спросил старший над пушкарями. — Будем держаться тут ай отступим?

— Строить острожек[59]! Наотступались — ляхи в Кремле! Ставь туры и рогатки. Варить кулеш, — распорядился князь. — Перво-наперво очистить святой храм. — И, тяжело вздохнув, Дмитрий Михайлович припал устами к иконе Пречистой.

…Князь Андрей Васильевич Голицын, сидевший под стражей в своем доме, метался, как барс, — видел в окно, как на распутне поляки и немцы рубили посадцев. Бледный и яростный, он говорил жене:

— То их тризна перед погибелью!

— Они убьют нас, — шептала трясущаяся от страха княгиня.

— Я — Голицын, не посмеют!

Но внизу уже гулко затопали. На лестнице показались озлобленные лица трех шляхтичей. Один с мечом в руке, оскаля зубы, бросился к Голицыну. Андрей Васильевич, стоя посередине палаты, бесстрашно, хладнокровно выговорил:

— Вы еще узнаете русскую силу!

Молодой шляхтич бросился на князя, Андрей Васильевич, тихо вскрикнув, упал замертво. Тогда поляки, схватив, поволокли в угол княгиню, надругались над нею под хохот товарищей. Затем, выстрелив из пистоля в лампадку, нахапав порядочно золотой и дорогой утвари, сквернословя, они ушли, — во дворе вслед им выла собака.

Мстиславский, сидевший в Думной палате, с ужасом глядел в окно на вернувшееся с побоища рыцарство. В палату вошел, весь забрызганный кровью, полковник Гонсевский. Кровавая рубка в Москве привела Гонсевского в восторженное состояние: он давно не испытывал подобной радости.

— Будут знать, как поднимать руку на великую Речь Посполитую!

Стрельба к сумеркам почти стихла: теперь по Белому городу из конца в конец разливалось одно сплошное, гудящее, клокочущее море огня. Казалось, текла, торжествуя в своем бесовском неистовстве, огненная река. Голосили и рыдали бабы, отыскивая детей. Бежал как привидение босой юродивый. Ржали и куда-то неслись кони. Поляки и немцы с факелами в руках кидались к тем домам, которые стояли еще нетронутыми, — по причине сырой погоды бревна не сразу загорались.

Гонсевский с предводителями держал совет: все в один голос решили, что надо сжечь всю Москву. Бояре налегали особенно, чтобы сжечь Замоскворечье.

— Надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления, — сказал Мстиславский, — тогда будете иметь свободный выход и помощь может прийти от короля.

— Сжечь к чертовой матери Замоскворечье! — выпалил Михайло Салтыков. — Я сам первый подожгу свой дом.

Князь Головин сморщил бритое лицо, неуверенно покрякивая.

— Может, уговорить их одуматься и сложить оружие?

— Да пошто там уговаривать? — крикнул зло Салтыков.

— То пустое дело, — заметил капитан Маржерет.

Но Гонсевский поддержал князя Головина.

Часа через полтора заскрипели ржавые заиндевелые ворота Китай-города, польская стража выпустила по ту сторону кучку бояр во главе с Федором Мстиславским.

— Жильцы и холопи! — закричал Мстиславский. — Зачем вам идти супротив государя Владислава и его величества короля? Польские паны — наши с вами друзья, мы повязаны присягою Владиславу! Прекращайте, мужики, бузу: сдавайтесь на нашу милость.

— Сдавайтесь, покуда целы! — угрожающе громыхнул Андронов. — Потом уже будет поздно!

— А энтого, изменники, не хочете? — Кто-то из-за завала показал боярам голую задницу.

Там захохотали. По кучке многошубных ударили мушкетов. Тявкнувшая пуля сбила с головы Мстиславского шапку, бояре, несолоно хлебавши, кинулись назад в ворота.

XXI

Рать Пожарского сидела в острожке на Сретенке, отбивая яростные приступы шляхты и немцев. Все пространство меж Сретенкой и Мясницкою застилали тучи дыма.

Князь не знал, утро ли теперь было или вечер, — он находился во власти страшной рубки. Он изредка оглядывался, как бы ища опоры своим иссякающим силам, и в свете ближнего зарева он видел печной очаг, так памятный ему с детства, — мальцом длинными зимними вечерами он любил лежать в теплой полутьме под отцовскою шубою. Князь слышал частую пушечную и мушкетную пальбу впереди, у Чертольских ворот, и угадывал яростную схватку там.

У Чертольских ворот дрались из последних сил стрельцы, численностью до тысячи. Но положение его рати ухудшилось, когда полякам удалось все-таки зажечь с разных сторон Замоскворечье. Как донес лазутчик, из Можайска привел подкрепление полякам Струсь и сумел пробиться к своим в Кремль.

В дыму сходились и дрались без пощады. Дмитрий Михайлович бился мечом, отстреливаясь из пистоля. Неожиданно здоровенный шляхтич ударом дротика вышиб из его руки меч. Тогда же в полдень князь и сложил бы свою гордую голову, но его выручил Левка, поразив мечом шляхтича, другого, занесшего над князем сверкнувшую саблю, Левка застрелил в упор из пистоля. «Многим же я тебе, малый, обязан!» — снова обожгло князя благодарное чувство.

Возле Мясницкой со своей братией не на живот, а на смерть дрался Купырь. Елизар уже был порядком-таки поколот и мечен дробью, но он не замечал ран от охватившей его ярости. Он одинаково ловко орудовал то бердышом, то саблею, то пикою. Не раз он был на волосок от смерти, но, видно, сам Бог подсоблял ему. Недаром Гурьян говорил: «Ты, Елизарий, родился в рубашке». Гуня, пробитый насмерть пикою, придал Елизару лютости. «Ах ты, сволочь!» — и он тому ляху, изловчась, снял саблею голову. Зяблик, мелкий телом, вертелся вьюном, орудовал дротиком. Ипат, тоже пораненный, волоча окровавленную ногу, бил ляхов в лоб кистенем, и Елизар похвалил его про себя: «Что значит моя выучка!»