Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

Немцы, как правило, избавлялись от военнопленных инвалидов и калек, но каждый раз, как они пытались «пустить в расход» рядового русской императорской армии Бубнова, он умудрялся «выхлопотать» себе отсрочку и так, в конце концов, сохранил жизнь, а после получил даже освобождение по итогам заключенного большевиками Брестского мира. Хоть и не сразу, но усилиями Центропленбежа[13] вернулся на Родину. И здесь ему повезло, потому как калек и инвалидов немцы вдруг стали отправлять в первую очередь. С началом «второй германской» из-за своей инвалидности он не был призван на фронт и управлялся с бабами да стариками, оставшимися в колхозе.

И вот сегодня новое немецкое оккупационное начальство возложило на него обязанности старосты, так как лучше этого старика никто не владел их языком, а к тому же председатель наперечет знал всех жителей окрестных деревень и сел. Ефимыч, мысленно поблагодарив небеса и немцев за то, что и на этот раз его не казнили, не стал ерепениться и отказываться, посчитав, что лучше уж он сам будет поддерживать порядок при «новых властях», чем пришлют какого-нибудь «варяга». Как к этому отнесутся односельчане, он прекрасно догадывался, но думал об этом сейчас меньше всего. Сейчас надо было спасать свою голову и хворой жены с тремя детишками. Яков женился очень поздно, уже после Гражданской войны и прошедшей коллективизации в 30-х годах, но, создав семью, быстро обзавелся малыми детками и теперь обоснованно опасался за их жизнь и судьбу. Непростая судьба, переполненная историческими событиями и потрясениями мирового масштаба, превратила председателя Бубнова в старика-инвалида, которому на взгляд можно было дать не меньше семидесяти лет.

– Что ты хотел сказать, однорукий? – отвлекся немец, продолжая держать перед лицом несчастной женщины окоченевший труп рыжего петуха.

– Герр ефрейтор, я говорю этой крестьянке, что вы хотите суп варить из этой животины. Поняла, Акулька? – Он метнул грозный взгляд из-под своих лохматых бровей. – Что закаменела, как валун? Неча тут торчать. А ну давай, геть отсель, быстро вари шулюм господину ефрейтору.

Акулина не стала дожидаться дальнейших разъяснений и, схватив дрожащими руками расстрелянную птицу, бросилась в дом.

Мотоциклист удовлетворенно закивал и, подойдя к председателю, с силой хлопнул его по оставшемуся здоровому плечу:

– Гут! Гут, старост! Кушать куриц, гут!

Сошедшие с грузовиков и мотоциклов немцы, давно уже наблюдавшие за разыгравшимся «представлением», залились громким хохотом. В суровой фронтовой жизни они старались не упускать даже малейшего случая разбавить льющийся пот и кровь пусть даже самой глупой, а то и страшной – на грани жизни и смерти – шуткой. То, что для перепуганных нашествием беспощадной черной фашистской саранчи мирных граждан представлялось жутко пугающим, парадоксально часто повергало захватчиков в неудержимо отчаянное веселье и пробуждало желание совершенно по-детски кривляться и дурачиться.

Носители древней культуры, представители «новой» европейской цивилизации легко превращались в примитивных первобытных варваров, словно отброшенных во времена кровожадных Аттилы и Бледы[14], жаждущих издевательств и физической расправы.

Выбегавшие на шум и гогот жители деревни спотыкались на полдороге и в страхе пытались вновь укрыться в своих домах. Но сегодня их «крепости» стали не самым надежным укрытием и вовсе не могли спасти от педантичных оккупантов-завоевателей. Команда черномундирных с серебристыми пряжками и молниями эсэсовцев по-хозяйски ловко и слаженно обходила дом за домом. Они выталкивали на улицу всех обитателей деревни без разбору. Позади них суетились только что назначенные полицаи: Витька Горелый и учитель труда из сельской школы Иван Ильич Троценко. Оба были не местные и, видимо, приехали вместе с колонной немецких солдат. Тем не менее в Лёнькиной деревне их хорошо знали. Причем не с самой лучшей стороны. Оба – любители выпить, лентяи, матерщинники и грубияны. Учителя Троценко давно грозились выгнать из школы, но за нехваткой кадров этого не делали. Горелого же, из соседней деревни, обходили стороной даже местные запойные пьянчужки, потому что он мог после совместной пьянки запросто обокрасть и побить ни за что ни про что. Да и кличку он получил за то, что однажды ночью подпалил дом своего кума, которому завидовал многие годы. Тот сгорел вместе с семьей, но доказать умышленный поджог и Витькину вину так и не удалось. Однако всем местным жителям это было ясно без следствия и приговора.

* * *

Со стороны было очень сложно понять, что в действительности происходило в деревне. Многих баб и ребятишек сбивали с толку многочисленные красные флаги, закрепленные почти на каждом капоте дымящих и тарахтящих автомобилей. Свастика на них была заметна лишь сверху, и люди, радостно выбегая из домов на этот отлично видимый и родной ярко-алый цвет, пугались, встречаясь с теми, кто никак не сочетался с до боли знакомым детским стишком: «Как повяжешь галстук – береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного!» – с немцами! С фашистами! С захватчиками! С силой темной и беспощадной! И хотя уже почти месяц вся страна жила в тревожном ожидании прихода врага, напряженно внимая невеселым радиосводкам и редким вестям полевой почты, встреча с немецкими солдатами ввергла мирный уклад жизни смоленской деревеньки в хаос и кошмар, разрушив надежды на быструю и столь желанную победу.

Новоиспеченные полицаи активно прислуживали пришедшим хозяевам, не забывая цапнуть то, что плохо лежало. Витька Горелый уже стащил новенький хомут, водрузив себе на шею. Иван Ильич пытался засунуть в карман своих широченных галифе наполненную до половины бутыль самогона. И тот и другой трофеи были отобраны у тетки Фроськи, которая, плача и держась за разбитое лицо, лежала в пыли недалеко от крыльца своего дома. В доме же вовсю хозяйничал комендантский взвод, устраивая караулку и штаб. Похоже, что немцы собирались остановиться в деревне надолго. Хоть и небольшая деревенька, а видать, окупанты понимали ее стратегическое положение: на краю леса, отделенная рекой и озером Бездоном, она становилась отличным опорным пунктом и временной базой гитлеровцев.

Староста Бубнов закончил объяснение с рыжим ефрейтором Лейбнером и, подойдя к Горелому, здоровой рукой с размаху отвесил ему глухую, но мощную оплеуху. Витька не удержался на ногах и плюхнулся в пыль, получив в добавок увесистый удар ворованным хомутом по лицу. От боли и неожиданности он взревел, как пожарная сирена:

– Ааааааах! Ты чего бьешься, гад? – Он пытался подняться, но ловко подскочивший к нему староста-председатель прижал его шею грязным кирзовым сапогом и угрожающе зарычал:

– Ты баб не трожь, охломон! Фроська мужа еще в Гражданскую потеряла. Всю жизнь бобылихой ходит. Зачем тебе этот причиндал? Где лошадь-то? Не воруй тутова, говорю тебе! Не то враз рассчитаю и разжалую.