Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников - Коллектив авторов

Хорошо помню ту зиму, когда Петров писал свою последнюю симфонию «Прощание с…». Он очень волновался: как примут это сочинение коллеги, как отнесется публика? Сам Андрей Павлович считал, что именно в этой симфонии ему удалось найти немало нового и интересного. Вообще, в его уходе немало мистического – взять и написать «Прощание с…». Быть может, он что-то предчувствовал…

В быту Петров был удивительно неприхотлив. Ел Андрей Павлович настолько мало, что в это трудно было поверить. Прихожу к нему утром – он завтракает: небольшой кусочек хлеба делится на четыре части, намазывается очень тонким слоем масла и на каждый кладется крошечный пластик сыра. Это бутерброды. На десерт же делается еще нечто в том же роде, но с печеньем. Тоже чуть-чуть масла, чуть-чуть сыра. Ну и маленькая чашечка кофе… Всё. В поездках нас повсюду щедро угощали. Еще бы: сам Петров приехал! Стол ломится, а он съест пару ложек супа, чуть-чуть второго, что-нибудь еще – и баста.

Петров курил. Но как! Мы с Гришей Корчмаром выкуривали по две пачки, а он – пять-шесть сигарет в день. Причем когда работал – не курил. «Ребята, – говорил Андрей Павлович, – ну что ж вы так смолите? Надо налить рюмочку или чашечку кофе, тогда и сигаретку можно закурить». В Доме композиторов, в его приемной, до сих пор сохранились его любимые маленькие чашечки, ложечки, сервизик за шкафом, сахарок. Ничего не поменялось. Как было заведено, так все и осталось…

Из спиртных напитков Петров предпочитал виски. Хотя никогда не отказывался чуть-чуть пригубить хорошего коньяка, граппы, сливянки. Пил он по капельке, под чашечку кофе и сигарету. Приучил к виски и меня. В начале 1990-х я часто приходил к нему домой – документы подписать, посоветоваться. И, провожая, Андрей Павлович каждый раз предлагал: «По капельке, на ход ноги!» И наливал в красивые стаканы виски, на полпальца. Я говорю: «Так самогонка же, невкусно!» А он: «Попробуйте, а вдруг понравится?» Ну я и пробовал – по капельке. На пятый или шестой раз меня как пробило – я выпил и попросил еще. Вдруг вкус почувствовал. Радости Петрова не было предела: «Ура! – ликовал он. – Нашего полку прибыло!»

Мы знали, что Петров был по натуре весьма влюбчивым. Сам он говорил об этом так: «А что вы хотите? Влюбляешься – и пишешь! Речь не о супружеской измене. Семья – это святое! Но благодаря сильному чувству рождается новая песня. Обязательно нужна влюбленность. Чем все кончается – это не важно. Но только без этого состояния мелодия не рождается». Для меня это признание послужило еще одним подтверждением того, что предметом музыки является любовь и только любовь, во всех ее проявлениях.

Однажды Андрей Павлович спросил меня с чуть заметным оттенком иронии: «А вы себя не чувствуете, Боря, несколько ущербным в своей гетеросексуальности?» – «С чего это вы, Андрей Павлович?» – «А я вот уже чувствую свою ущербность. Вокруг нас так много чего-то иного…» Таким был его шутливый комментарий к своей «старомодности».

А вот чего ужасно не любил Андрей Петров, так это праздновать на людях свои дни рождения. Хотя других с этими датами старался поздравить обязательно. Сам же Петров в день рождения всегда уезжал в другой город, а то и за границу. Терпеть не мог все эти трафаретные букеты, дежурные подарки и слова. И крайне резко относился к тем чиновникам, которые в дни своего рождения благосклонно принимали вереницы посетителей с цветами и коробками. Вот это он открыто ненавидел и костерил последними словами. И все никак не мог понять, почему начальники не пресекают, а часто даже поощряют это безобразие. Только вот на свои юбилеи он сдавался: куда было деваться!

Нас всех – сотрудников Петрова – невероятно поражала его бодрость. В свои 75 он мог два раза за одну неделю съездить в Москву. Причем в вагоне сразу же укладывался спать, а поутру, как ни в чем не бывало, пригладив вихор на затылке, отправлялся по делам. Мы все не сомневались, что Андрей Павлович – уж точно долгожитель. Он выглядел всегда великолепно, был бодр, подтянут и, казалось, никогда не знал усталости. Когда же он заболевал – что случалось нечасто, – то тихо уползал, по его словам, «как собака в конуру», и свято выполнял все предписания врача и своей супруги Наталии Ефимовны, по часам дававшей ему капли и пилюли. Болеть он очень не любил, но брал себя в руки и был абсолютно послушен, стараясь избежать возможных осложнений.

И все же однажды – после своего 70-летнего юбилея и фестиваля «Андрей Петров в кругу друзей» – Андрей Павлович вдруг заговорил со мной о смерти. «Ну что, Боря, по-видимому, это – всё». – «В каком смысле?» – не понял я. – «В смысле конца жизни», – ответил Петров. – «Да вы что, Андрей Павлович! На вас еще девочки заглядываются!» – «Девочки, конечно, хорошо, но, кажется, пора уж подводить итоги». Я сильно возмутился, и в результате мы спустя пять лет успешно провели его фестиваль «Сотворение мира продолжается…».

А между этими двумя фестивалями случился у нас с ним разговор о Боге. Андрей Павлович был хорошо осведомлен о моем отношении к религии. Я всегда считал, что Бог – это совесть, то есть, то, что в душе у человека. А ко всем инстанциям и религиозным культам, находящимся между человечеством и Всевышним, я отношусь скептически. И мне казалось, что Петров придерживался тех же взглядов.

Но в том нашем разговоре я услышал от него совсем другое: «Вам не кажется, что ТАМ все-таки что-то есть? Я думаю, что все не так-то просто». Чем были вызваны эти слова? Возрастом?.. Чем-то еще, заставившим Петрова вслух усомниться в своем материалистическом мировоззрении? Не знаю. Но помню, что поразился его искренности и откровенности суждений о том, что было предметом его сокровенных раздумий…

Запомнился и состоявшийся в ту пору горький разговор о музыке, точнее, об академическом ее крыле, не обладающем сейчас такой харизмой, которая была присуща ему раньше: «Что вы хотите, – говорил Петров, – в нашей стране лишь пять процентов населения готовы слушать академическую музыку. А девяносто пять любят песню – причем ресторанную, блатную. Такая уж страна, такой народ, такая музыкальная генетика. Да и потом мы, музыканты, так уж получилось, воспитаны на протестантском хорале. На тех же интонациях воспитано и население Германии, Австрии, Чехии. В Европе не найдешь деревни, в которой бы не звучала скрипка, а то и струнный квартет. У нас же – другие корни. Мы – дети российских крестьян, а следовательно, наследники протяжных, свадебных и величальных песен. Бетховен от русской глубинки далековат, а вот Дунаевский, Богословский, Мокроусов, Соловьев-Седой – близки».

Надо ли говорить, насколько близки нашему народу песни самого Петрова? Мне посчастливилось участвовать в организации ряда программ из песен и романсов Андрея Павловича. Мы вместе ездили в Москву, Тольятти, Нижний Новгород, другие города, и видели, с каким восторгом люди принимают его песни. Участники всех тех концертов – Елена Забродина, Лариса Луста, Александр Ретюнский – очень любили Андрея Павловича, и он всегда платил им тем же. Но особенно ценил он искусство Михаила Аптекмана – гениального музыканта, концертмейстера и аранжировщика, с которым всегда с удовольствием работал. Он считал, что на Аптекмане завершается эпоха советской и постсоветской эстрады, и всегда говорил, что если бы Миша уехал в Москву, то получил бы признание как лучший эстрадный пианист России.

Андрей Петров всегда ценил настоящее. При этом у него была довольно точная самооценка. К примеру, его не раз, и очень настойчиво, уговаривали занять пост ректора Консерватории. Но он под всеми предлогами отказывался. Ну не для этого он был рожден. Петров прекрасно понимал, где он силен, а где не очень. И брался лишь за то, что было ему по-настоящему близко.

Вспоминая об Андрее Павловиче, понимаешь, что с его уходом мы потеряли надежную опору. В нем сочетались два важнейших качества: во-первых – совесть, а во-вторых – мудрость. Мы все очень любили его и продолжаем любить. У меня же лично не проходит ощущение, что он жив, что сидит в Репине и пишет. Вот сейчас приедет, спросит: «Как вы тут?»

Петров незримо остается с нами. И все, что бы мы ни делали, мы невольно с ним сверяем: «А что бы Андрей Павлович сказал? Одобрил бы или осудил?» И очень хотим остаться достойными его памяти.

У него были очень молодые глаза

ИРИНА БОГАЧЕВА

певица

Когда Андрей Петров писал для Кировского театра оперу «Петр Первый», он заранее представлял, кто какую из основных партий будет петь. Насчет Петра все было ясно. У нас в труппе имелся идеальный кандидат на эту роль – и по своим данным, и по внушительной фактуре – бас Владимир Морозов. А для меня композитор написал партию старшей сестры Петра – царевны Софьи. Не могу сказать, что я такая уж капризная, но тут я воспротивилась и сказала Андрею: «Не хочу я Софью, она мне не близка совершенно». Я люблю героинь с мощными драматическими судьбами, женщин сильных, страстных, но – не злых. Вот злых – ненавижу. Могу взорваться, но злости в душе у меня никогда не остается. Это все я попыталась ему объяснить.