Сибирский редактор - Антон Нечаев

Союз писателей, в который я имел неосторожность вляпаться, уважение у меня никогда не вызывал и не вызывает. Соображение простое, историческое и, думаю, поддерживаемое большинством. Что есть писательский союз? Организация, созданная в тридцатые годы двадцатого века для контроля над зарвавшимися, в те годы еще блиставшими литераторами. Организация идеологического, а вдобавок и фискального толка, призванная построить деятелей пера под линию правящей группы. Всех тех, кто под линию не подпадал, не задумываясь, уничтожали разными, но не разнообразными способами (от замалчивания до расстрела). Тех же, кто вел себя положительно – неплохо подкармливали (мой дедушка из таких. Но и он однажды, написав стишок про доярку, работающую в коровнике на морозе, получил дюлей от идеологического руководства: вы хотите сказать, что наша советская доярка может работать в таких условиях? Дедушка наложил в штаны, неделю пил и прощался с друзьями, втихаря называл жидом отчитавшего его партработника-украинца. Стих, конечно же, сжег. Делу хода не дали). Прикормленные и не особо совестливые росли и жирели, множились и воспитывали себе подобных, отбирая их или из собственных семей, или на специально организованных для этой цели семинарах.

На паре таких семинаров и мне удалось побывать: сонные глаза зрелых редакторов исподтишка наблюдали за развлечениями молодежи: трах, песенки, водка, стихи. Лучше, чтобы стихи были лучше. Но что значит это «лучше», мало кто может сказать. Да и к чему говорить – сам догадайся. Тебе же нужно выжить, выползти, расцвести. Ты же хочешь публикаций, наград, известности. Хочешь – встраивайся в систему, которая и знать не знает, что такое есть демократия. Точка зрения вожака, доминирующего в том или ином литературном сообществе, будь то редакция журнала или газеты, издательство или филологический, литературный факультет приравнена к незыблемому закону, аксиоме, догме. Пока этого вожака не свергнут или пока он сам не уйдет-умрет. Тогда в результате новой борьбы выделяется новый лидер, и уже его взгляды становятся определяющими для литературной стаи.

Впрочем, чему удивляться: литературный мир – точно такой же мир, и все наши общие правила в мире литературы так же работают. Невозможно представить, что в авторитарной стране может быть свободное творчество. Что поэт, награжденный премией имени ветерана-полковника ФСБ, не был почетным пожизненным сотрудником этой организации.

В итоге за почти столетие продуктивной работы писательского союза что мы имеем в современной русской литературе? Приспособленцев, которые тянут и поддерживают других приспособленцев, ибо литература в их понимании и есть приспособление. Приспособление языка к нуждам текущего момента (ибо власть, ее капризная политика настолько изменчивы, что к концу двадцатого столетия важен стал только момент, мгновение. Перспектива и долгосрочность потеряли вес, ценна стала лишь сиюминутная реакция на события, лица, вкусы и запросы сегодняшних командиров. Выживаемость – это лавирование и мимикрия, мимикрия-лавирование.)

Мимикрия – моего крестного слово. В девяностые годы между своими он часто его употреблял, особенно здорово употребивши. «Хитрый мужик, ой хитрющий» – говаривали про него. «Киновит, групповушник» – вторит и Милорад Павич. «Мимикрируй, подделывайся, чтобы выжить. Иначе растопчут, забьют» – поучивал он меня. – «Но и душу не забывай, светлую богом данную душу» – тут до слезы. «Что такое мой „Социальный детектив“? Ни что иное, как покровительственная окраска. Что такое мой „Поклон в пояс“? Душа! Пройти по этой грани и есть наша человеческая задача».

Рассуждение обыкновенное и неотразимое. Мотто русского интеллигентного человека, который и выжить хочет, и совесть пытается не терять. Чтобы выжить, нужно помалкивать, чтобы быть совестливым надо говорить. Вот и крутись, как хочешь, но чтоб обед на столе был, и чтоб жена передачи в Кресты не таскала.

Для удобства русского интеллигента придуманы специальные люди – сахаровы. По библейски – козлы. Люди эти, числом не выше десятка на всю республику, жизнь кладут под состав суровой отечественной действительности, ляпают прилюдно абсурдные истины, впоследствии оказывающиеся истинами в духе реализма; обед каждый день им не положен; а жена, если сыщется таковая, с детства тренируется в тюремных очередях толкаться. «Порядочным людям» остается всего лишь переживать за козлов-сахаровых, под водочку сокрушаться из-за всего, что у нас происходит, питая сим сокрушением неусыпную совесть. Но завтра на работу, как штык, хоть в школу, хоть в кагэбэ.

4

Удивительно другое: при такой схеме, когда таланты отстреливались, а выживали бездарные негодяи, к современным условиям конкуренции большинство членов союзов не смогли приспособиться. Членство в союзе стало для них мышеловкой, в девяностые годы начисто лишенной приманки. Однажды заполучив членский билет, писатель уже не рыпался, он же писатель, признанный талант, и делать ему более ничего не надо. Только особо честолюбивые и амбициозные прорывались из трясины союзов и выходили в теплые воды денежного и публикативного планктона.

Вступил я в этот союз палачей и надсмотрщиков, неуспешников и алкашей, всю эту вязь до ниточки понимая, не возражая и не противясь. Злому. Не потому, что хотел престижа, которого в писательском союзе лет двести как нету, или денег (эти пропали лет двадцать назад). Они позвали, я и пошел. Может быть просто так, по глупости и бесхарактерности, может, потому, что у нас в регионе мой отрезавший себе хуй дед писательский союз основывал. На свою шею. Для этого специально приглашались кадры с Дальнего Востока, местных не доставало. Классика-крестного еще не планировалось, а были-то всего: дед – школьный учитель с парой стихотворных книжиц, да два сибирских редактора. «Ленин, я тебя имел; Сталин, дам по роже, жаль, Никитка не у дел, поимели б тоже». «Девяносто процентов стишков про Ленина. Девять про Сталина. Лишь в одном процентике стоит поковыряться, авось чего и найдешь.» – Петрович анализирует творчество моего дедка, своего учителя. – «Да и не найдешь. Вряд ли. Выкидывать все надо, стирать, сжигать. Аутодафе – слышал такое слово?» – классик любил поразить иностранным словечком. «Что же тогда получается, никого у нас в области и не было из писателей? Кто-то же ведь был настоящий?» «А ты покумекай, сынок» – игриво поглядывает на меня крестный, жонглируя кубиком после инсульта. Беспомощны ножонки в пижаме, но жизненный азарт и лукавое обаяние не ушли. И Петрович этим вовсю пользуется. «Ну, ну, допер, наконец?».

«Полюби самого себя, и твоя жизнь перестанет быть скучной» – писал один из шотландских денди. «Придумай свой детектив, и твоя жизнь станет такой интересной, что засыпать ты будешь с сожалением» – уточняет английская полусонная бабушка. Я с детства чувствовал себя одновременно и Холмсом, и девушкой, над которой вьется ужасная пестрая лента, первая жертва которой – мой дед. Будут ли последующие? К деду спустилась она, безжалостная невидимая гадюка, по тихому шнуру, называемому союз писателей. Причины дедовского поступка где-то в тех недрах скрываются. В союз я вступил, но так и не укрепился, и ничего исторически интересного не выведал. А с моей слишком шумной позицией в Фонде (нет, не Чечня – Ичкерия), выведать ничего и не вышло бы: кругом зависть, вражда, конкуренция.

Вот еще один бич человечества. Не хочу быть лучше других и тем паче как-то это доказывать. Иначе до убийства дойдет, до нечестной игры, предательства. А на кону – временное достижение, которое и достижением не всегда назовешь. Чаще – какое-нибудь попадалово. Ну а больший загруз, обязанности, геморрой – это наверняка. А друзья, люди, разве кто-то отменял наше братство? Разве мы не едины, как прежде (когда?). Разве у нас, шести-семи-десяти миллиардов не одни родители? Разве мы не похожи друг на друга почти абсолютно, различаясь лишь в мелочах? А вы знаете, что для синего кита две капли воды более между собой различимы, чем два человека?.. Знаешь ты это, брат мой? Сестра моя? Займи полторы сотни до послезавтра.

Среди бела дня в областной библиотеке вечер журнала, в котором я еще не работаю. Притащился – нужна рекомендация в союз, в который вступать мне не хочется. Но классик решил «надо», совет поддержал, иди, собирай бумажки. Первую и самую главную всучил крестный, нужна вторая, от Меркуловича. На звонок татарин отреагировал без восторга: «Куда? Зачем? А почему я? Совершенно нет времени. Ну ладно, приходи на наш вечер, поглядим». Я теперь понимаю, поработав в редакции, что шеф хотел хоть какую-то пользу извлечь из моего появления. Польза эта – не пустой зал во время журнального вечера. Нас, зрителей, было трое. Выступающих пятеро, и то не сразу. Изначально вдавились в диван Меркулович со своим тогдашним помощником; третьим пришел Весельчак У, известный фантаст-юморист, извлекший максимум выгод из такого странного жанрового сочетания. Четвертой прискакала Меркуловичевская протеже – юная поэтесса широко за тридцать; войдя, швырнула свежую книжку на дубовый в смысле поэзии стол – небрежным жестом звезды, ожидая фотовспышек и стаю поклонников. Зрители оказались непробиваемы. Ни один из троицы не шелохнулся, не похлопал и книжку не попросил. Пятой проковыляла какая-то плешивая старуха, из детских авторов. Слова ей не давали. Трендел Меркулович, Весельчак У норовил перевести разговор на себя, поэтесса жеманилась, почесывалась, закатывала глазенки, помощник Меркуловича, довольный званием «лучший российский новеллист», полученным им тут же, с пылу с жару, плотоядно подмигивал поэтессе. Но та не улавливала – при хозяине не флиртуют с шестерками. «Где же мои мазь и свинья? Где безумный полет мести и справедливости?» – спрашивал я себя. Один из слушателей, паренек робкого вида, обратился ко мне с нижайшей (он так и выразился) просьбой: рекомендовать его в союз писателей. Он написал уже три романа, пишет четвертый, а для лучшего продвижения членство необходимо. «Ведь вы ЭР?» «Нет, я не ЭР. ЭР вон сидит» – я указал на помощника.