Сибирский редактор - Антон Нечаев

12

«Внутренним взором» я своего начальника не просматривал с февраля. Ну, то есть в декабре я заволновался, что с февраля я его не вижу. Однако, как обычно, не допуская никаких негативных событий в отношении других, я полагал, что это он меня из журнала выгонит. Но, в пику моим ожиданиям, шеф меня даже повысил. Потому что повысили его.

Главная благотворительница Фонда по раздаче премий молодым литераторам замыслила свалить с концами в Америку. Здесь в Сибири, ей, могущественной Е. К., больше нечем было заняться. В девяностые годы всеобщего обогащения она построила алкогольный завод, прилично заработав на гибельной страсти своих соотечественников. Зарабатывала б и дальше, да время пришло иное, бизнес в колонии подгребла под себя метрополия, а сквозь метрополию просвечивал гнилозубый запад, местных воротил сметали, особо не церемонясь. Е. К. пришлось потесниться. Но баба она была неуступчивая, характерная и нетрусливая: просто так уходить отказалась, а все угрозы и увещевание утопила в одном плевке. Лишь за кругленькое число американских миллионов завод она продала, предварительно воткнув непутевого зятя, поклонника горилки и гарных девок в руководство победившего холдинга. Сама, обзаведясь жильем типа особняк в деревянном подмосковном поселке, квартирами в Лондоне и Париже, дачей в Испании поселилась в Майами, где тепло и русских побольше, ведь без русских прожить нельзя, это всякий знает. Скучно без них. Даже если русские и не русские вовсе, а евреи. Отойдя от дел, Е. К., не забывая деньгами о Фонде, тем не менее, отказалась его возглавлять. «Издалека это будет недейственно» – рассудила эта опытная, дальновидная тетя. И предложила возглавить организацию Ринату Меркуловичу, приятелю своих молодых лет.

Меркулович, падкий до теплых должностей, на предложение Е. К. без раздумия согласился. «Эх, с ее-то деньгами да с моей хитрожопостью мы такие дела завернем!» – полагал, вероятно, Меркулович.

Только теперь мне открываются, некоторые очевидные вещи, которые я по неопытности в свое время правильно не оценивал. Журнал мы издавали втридорога в самом крутом издательстве региона. Однако цены даже для самого крутого издательства были заоблачные. Стоил ли таких денег журнал? Или здесь работала основная, она же единственная схема российского бизнеса – откат? Меркулович постоянно стенал от такой полиграфической дороговизны, скрыть ее было довольно сложно. Оставалось лицемерно закатывать глаза и жаловаться спонсорам на такие цены. Но зрячие понимали, что к чему. Называлось издательство говоряще: «Золотая книга».

Если шеф и прибирал чего себе – супругу свозить в Хорватию или дачку усовершенствовать… «А в Хорватии такой остров есть, Антоха, ты бы знал! Цены копеечные, русских (этот человек элитной формации соотечественников не жаловал) практически нет. Из быдла лишь немцы, да и то немного. Море, воздух высочайших проб и пропорций. А пишется, как там пишется!»…

Откуда у прикамского нищего татарина из деревни такие замашки? Изысканное восточное мясо к вину, вино только определенного вкуса и вида, теплые курорты для неженок. Переселение душ? Возвращение на родину прошлых жизней? – то и с нами многим делился. Когда какие-то люди разной степени близости самоутверждаются, творя твою жизнь, это не всегда принимается радостно. Не лезьте – целее будете. Другое дело – помочь. Издать книгу, закинуть премию. На днях венгерской культуры Меркулович перед венграми хвастался, что мы с Метафизиком его волею члены и лауреаты. Большинство позиций в его хвастовстве в отношении меня были ложными. Премий он мне не присуждал и членства не обеспечивал. Но уже тогда помогал, чем мог, и подправлять зарвавшегося начальника я не дернулся. Пускай брешет, ведь краснорожая книга моя, его усилием изданная, чешет мне ляжку в кармане – кому б подарить. И зачем не видишь премия-таки от опального олигарха шефскими усилиями мне корячится. Две поездки на горизонте… Эх, обновлю мотор, устроим гонки с ребятами до Зеленогорска, а там поэтический слэм, вино, трава и расслабленная ночевая.

На венгерских днях Метафизик неожиданно блеснул клинком характера. Начав с самых азов – стоицизма – он без жалобы перенес меркуловичевский маразм, лишивший нас машины из венгерского представительства. Шеф перепутал аэропорт, и под его же звучную матерщину мы покатили по ледяной Москве в шаткой «газели», свалив чемоданы с книгами друг на друга. Потом шеф перепутал автобус и настраивался уже на разминочный дебош в гостинице. Но завидев милую администраторшу, размяк, на наше с Метафизиком счастье. В немецком ресторанчике мы с шефом пили вино, Метафизик же, рассчитывая и на наше участие, заказал литр водки. Мы не восприняли. С шепотом «Не оставлять же фрицам» молодой писатель вылакал все. Уносить его пришлось под руки, посетителей он пугал цитатами из Альфреда Розенберга на немецком. Венгры на следующий день болеющего похмельем Метафизика встретили на ура: он единственный кто понравился. Читал он свой перевод нудно-городского рассказа про Будапешт, читал, интеллигентно поблескивая очками и дыша в сторону. Присутствие в зале в жопу пьяного Ерофеева Метафизика вдохновляло. Испытание на прочность ждало впереди. Звалось оно «деньги». Мысль о деньгах угнетала нас последние два дня пребывания на этом трехдневном празднике. Нет, мы не должны были ничего тратить, а если б и пришлось, нас бы это не беспокоило. Что нам, жалко водки купить? Или на такси поездить? Нервотрепка начинается тогда, когда ты подозреваешь, что тебе что-то должны и не отдают. И не заикаются об отдаче. Шеф прослышал, что должны нам командировочные.

Скрипя зубами, мы ходили по коридорам роскошного коровника на Поварской, и гуляш нам был не в радость, и от паприкаша воротило. Меркуловичу не к лицу было выяснять о такой мелочи, я робел, венгры меня пугали. Метафизик, к его чести, не раздумывал ни минуты: «Я пойду» – сказал. Я засеменил за ним следом – насладиться римейком 1956 года в обратную сторону.

Бухгалтер оказался крупным, одновременно крепким и жирным господином, от которого за версту несло националистом. «Вот уж кто не простил нам Андроповское вторжение» – подумал я, с сожалением глядя на Метафизика, представляя, что его ждет. Сейчас на наших командировочных грошах этот дубчековец сполна отыграется за исторические ошибки.

Однако славно быть ничего не понимающим, в себя устремленным, глупым Метафизиком. Как щенок на трактор, попер наш товарищ на эти затаившиеся старые распри, на ущемленное бронетранспортерами социализма достоинство. И – чудо! – трактор отступил. Пожалел несмышленыша, хотя его самого советские не жалели.

Со звонкой евромонетой мы поспешили к Меркуловичу, который вежливо изучал венгерскую кухню на финальном банкете. «Ну как удачно, братцы?» – завидев нас, вопросил он. Метафизик коротко отчитался. «Ну, тогда в номер? Скучно здесь… Коньячку возьмем по дороге». На коньяк и ушли все наши «евры».

Для венгерского мероприятия я перевел с разной степенью удачливости двенадцать стихотворений современных венгерских поэтов. Переводил по подстрочнику известного венгериста Славы Четверга. В первых опытах я пытался подобрать адекватную литературную лексику, мозг от напряга трещал кожурой запеченного картофеля. Но потом вспомнилось: «В пастернаковских переводах Шекспира больше Пастернака, чем самого Шекспира». И тут понеслась: оставшаяся часть подборки легла уже на привычный и знакомый с детства городской сибирский жаргон. Что больше понравится, я не знал: верил в жаргон, рассчитывал на литературщину. Победила воля: полуматерные, брутальные переводы, сами нуждавшиеся в переводчике, понравились: меня привечали и обнимали, представляли каждому вновь прибывшему венгру как редкое малоземельное чудо, угощали дорогим вискарем, от которого корежилось непривычное к элитному европейскому напитку вечномерзлотное горло. Несколько переведенных мною поэтов присутствовало: после краткого спича обо мне я подумал, что они меня усыновят. Целовали, лопотали что-то трепещущее. Только Слава Четверг недовольно морщился. После выпивки, как происходит частенько, проснулся мой дремлющий обычно английский. Я требовал книги для нашей редакции, просил автографы, интересовался семейным положением – кажется, и вправду поверив в усыновление. Мы: я, Метафизик, Меркулович были по-русски в костюмах, белых рубашках; хозяева наши – кто в трико, кто в шортах и майках. Но любовь от этого не слабела. И близость не угасала. Навек убедившийся в выдающимся таланте мадьяр, окрыленный, прощаясь, я жал каждому из своих героев руки. Подошел и мой любимый Дердь Ференцварош, за переводы его стихов я был более всего восхваляем; «Дза звиданья. Збасибо» – произнес он почти без акцента и протянул руку. Волна эмоций разбила градусник моего сердца: «До свиданья, брат» – сказал я великому венгру и горячо пожал вместо руки слегка торчащий из трико член. Наша троица быстро ретировалась. Впечатление, однако, до сих пор живо.