Сибирский редактор - Антон Нечаев

Морозный ветер шлепал по лобовому стеклу, словно морж ластой: тяжело, мокро и холодно. «Зря поехал» – досадовал я, – «К чему мне это? Я снова как последний рубеж, как харон-провожатый. И друзьями с Коляном особо не были, просто здесь, как последнее сито, как тонкая проницаемая пленка, ниже которой уже осадок, самое дно, живоплавильная печь. Многие здесь оседают перед падением, перед окончательным сходом в небытие. Сам же барахтаешься год за годом, как жук-плавунец, мечешься по поверхности, но и сам все равно оседаешь. Только медленнее, неощутимей. Но и удержаться никак. Слишком тяжел для сего деликатного покрытия. Все осели. И все осядут. Я пока трепыхаюсь. Родной потому что. В своей среде, своем придонье».

Заплутала тойота, или Саныч, намерено путал, но дурдома мы не нашли. «Надо сворачивать. Опаздываем» – прогуготал он вроде бы про себя. «Куда опаздываем» – я не понял. «Я зачем тебя просил книжки взять? Выступаешь сегодня перед нашими. Чего по два раза ездить».

Не увидев Кольку, в расстройстве от неожиданной новой обязанности я, красномордый, сморкающийся предстал перед североангарцами. Не готовился, но они-то готовились. Стройноглазая, яснобедрая ведущая, ослепляя меня крашеной в блонд шевелюрой, источала пленительный аромат, на какой способна лишь истинная ценительница поэзии. Зрителям в зале: кургузым, платочконосным бабкам и дедам-ветеранам раздали заранее подготовленные вопросы известному (мне) писателю; бумажка с моей фамилией-именем-отчеством (чтоб не перепутали ни с кем такую высокую знаменитость) болталась где-то между портретом Пушкина и плазмой 32 дюйма. На заднем ряду сидел ухмыляющийся Саныч. Дедки достали фляги, хрупнул застенчиво огурец. Я зашуршал страничками, ища что бы прочесть для затравки. Оказалось все проще: читать ничего не надо. Ведущая взяла эту функцию на себя: прочитала несколько моих текстов, немного обо мне рассказала, поделилась вырезками из сети. Я же лишь смотрел на народ и улыбался: счастливый халявный ненапряг и пару стопок за отличное выступление после – все, что мне сегодня светило. И, может быть, как заветный бонус, многообещающий поцелуй на прощание от новой стройноглазой знакомой.

2

Из оставшихся редакционных интересностей упомяну следующие: шаткий шкаф в коридоре. Туда выставлялись книги с автографами, которые нам приносили потенциальные авторы. Книги нам дарились десятками, сотнями. В основном, конечно, Меркуловичу. Потому что главный и более знаменитый. Но и нам с Дарованием перепадало. Дареные книги мы практически не читали, сразу выставляли в шкаф. Поторчав в шкафу пару месяцев (эдакий испытательный срок) и не получив признания ни у нас, ни во внешнем мире, книги утаскивались на помойку. Мною, как самым здоровым. Для выбрасывания книг я приспособил специальную сумку погребально-черного цвета, из дома ее приволок. Она лежала в гардеробном шкафу, рядом с книжным, и, думаю, подписанные авторские сборники заранее чувствовали ледяную, мертвенную поверхность своего катафалка – слишком обреченный был у них вид. С полок этого страшного шкафа выжить удавалось лишь единицам. Стихи и проза местных авторов практически не имели шансов, только наши личные знакомые и близкие друзья сохранялись, шеф говорил: «Ну, неудобно же, вдруг придут, спросят, где книга, что мы ответим?». Шеф и при выносе книжных тел никогда не присутствовал, чтоб не расстраиваться и листы, с обращенными к нему автографами просил заранее выдирать, опасаясь, что не дай Бог какой-нибудь даритель, роясь в помойке, найдет свой, подаренный Меркуловичу сборник, и отомстит.

Страшных мук поэту-татарину желали многие. При удивительно мягком, добродушном характере, Меркулович имел и вредные для психики качества, главное из которых – желание повсеместно доминировать, решать, управлять; и нежелание с этим почтенным недостатком расставаться. Я, споря с Меркуловичем в мягкости, лишь приветствовал руководящую роль татарской поэтической партии, зная, что до конца мой исламский товарищ меня не бросит и в пыли не оставит. Но не все вокруг были так уступчивы. Редкое собрание местных подзаборных писак проходило без искаженных обидами и амбициями харь, без стиснутых злобой ртов, не вкусивших должности. Меркулович правил умело и безраздельно, хотя номинально никогда не был руководителем в нашей сфере. Перетасовывая свежие сборники, как завзятый шулер, болтая о чем-то дальнем, сытном, столичном – отвлекая внимание – он мастерски вгонял в лузу – в кресло председателя своего друга, любовницу, подчиненного. В замы – проверенную секретаршу. На министерскую стипендию – увеличить животик – молодого поэта, многим ему обязанного (пусть еще задолжает). И никто пикнуть не смел – так это хитро обкручивалось. Заорешь – не поймут; лишь Меркулович глянет с укором и отойдет обиженный: «Я же хотел как лучше. А вы, вы, как всегда…» Тихо шепнешь – не услышат. Да и какие претензии, господа? Вы кто у нас, кто вас знает? А Ринат Меркулович сила, его даже болгары переводили.

Другой интересный шкаф стоял на кухне. Этот был более посещаем. Там хранились продукты, в основном сладости: печенье, мед, конфеты. Меркулович был страшным сладкоежкой, да и Дарование в этом не отставало. Обновлять запасы приходилось чуть ли не каждый день. На деньги, вырученные с продажи журналов, либо Меркулович давал свои. Ведь мы с Дарованием денег не имели, и зарплаты у нас были крохотные.

С некоторых пор я стал ходить на работу пешком. В любую погоду, в сорокаградусный ли мороз или в слякоть прусь себе через лес, сквозь лыжные базы и село Николаевка (сельский анклав в самой середке города). Пути полтора часа. Прихожу в редакцию уже изрядно взбодренный и проголодавшийся. И хотя я к конфетам и пряникам равнодушен, даже избегаю эти сверхкалорийные излишества, после скорой ходьбы, не раздеваясь, прохожу к заветному шкафу на кухне и заглатываю пару печений, десяток конфет и ложку медку поверху. В этот момент в редакции никого нет, и это радует: выглядеть обжорой при сослуживцах не очень хочется. Но когда рот набит до отказа сластью, как правило, звонит телефон. Самое плохое, если звонит шеф выдать задание на день или просто проверить, пришел ли кто-нибудь. Я беру трубку, все же лучше показать, что ты есть, хоть и не совсем в работоспособном виде. Шеф что-то настойчиво говорит, я же только помыкиваю, спешно прожевывая и матеря Ваньку, не оставившего в чайнике ни капли воды.

Чайник в редакции эксклюзивный: Дарование его притащило от одной из подружек, у которой прибор полтора десятилетия дремал на балконе. «Такая симпатичная девушка» – вздыхало Дарование, умиленно глядя на чайник, – «Не мог же я ничего не взять у нее на память». После балконной ссылки это нагревательное существо неизвестного происхождения – утерянная ступень чайниковой эволюции – удивительно надежно работало: сотрясая стол, приплясывая на подставке, но кипяток выдавало качественный, хотя и странного желтоватого цвета. Чаи мы гоняли под рассказы шефа о современных классиках, многих из которых он знал не только лично, но даже интимно. Несколько раз при влиятельных посетителях Меркулович, корча из себя сэнсея, отправлял делать чай для гостей меня. Фразочку «вот сука» я задавил в себе невозможным усилием. Вспомнил крещение свое, благонравную теорию заповедей и как, смирясь и терпя, притаскивал чужакам подостывший чай, радушное «пейте, твари» выражая кривоватой улыбкой. «Как что, так коллеги, поэты, товарищи. Но „босса подавить“ всегда запросто. Нашел себе секретуху» – внутренне изливался я. Меркулович, в очередной раз утвердив себя рулевым, довольно лакал прохладное бледное пойло. Посетители к чаю и не притрагивались.

Дарование – компьютерная основа редакции – в этом отношении был неприкосновенен. Его нельзя было попросить сделать чай, сходить в магазин, съездить или позвонить куда-нибудь. Даже прочесть рукопись надо было его уговаривать. Причем нежно, внимательно, с легкой униженкой. Если что, он мог и обидеться. А его обида распространялась и на шаткие компьютерные программы, в которых кроме него никто ничего не понимал.

Дарование со смаком пользовалось своим исключительным положением: смолило в редакции, опаздывало на работу, не мыло за собой чашки. Высокомерие, свойственное всем работникам цеха глубокоумной электроники, не обошло стороной и Дарование. Взгляд свысока, со всех ста пятидесяти семи сантиметров роста, многозначительность даже при распатронивании шоколадки… «Ну кто вы без меня?» – двадцать пятый кадр, подкожный смысл, гипертекстовое расширение каждого кивка, предложения, произнесенного Дарованием.