Поль Верлен - Пьер Птифис

И с оптимизмом заключает: «Я все-таки еще питаю иллюзию, что в конце концов наша пиявка[357] перестанет дуться»[358].

Отсюда новые шуточки Верлена:

— Ну что, пиявка перестала дуться?

Но на это Поль вовсе не рассчитывает, уйдя с головой в чтение св. Фомы Аквинского и жития св. Терезы. Кажется, тем не менее, что одних благочестивых помыслов не хватило, чтобы сдержать рвущегося наружу демона плоти. В сонете, который предваряет надпись «Париж, октябрь 1875 (незадолго до второго падения)», есть намек на подобное вспышке молнии путешествие лирического героя по столице, во время которого старый Адам чуть не изгнал нового:

…И налетит тот вихрь, тот прежний, окаянный,

И снова грянет гром, и ослепит глазаБезумьем давешним, как молнией багряной…Молись, чтоб стороной нас обошла гроза![359]

Как и было решено заранее, Верлен возвращается в «Гремма скул» 18 сентября, следовательно, «соблазн»[360] может быть датирован сентябрем, а не октябрем. Он пересекает Ла-Манш, имея в кармане список тарифов и текущих цен на вина, которые поставляет Ирене Декруа.

— В Бостоне, — пообещал он, — я постараюсь найти покупателей.

Новый учебный год начался не с лучших предзнаменований. Во-первых, в коммерческом плане идея с продажей вин с треском провалилась: англичане, вынужден был объяснять Поль Ирене, не хотят ничего покупать, предварительно не попробовав.

Затем, другое. Рембо вернулся в Шарлевиль и не нашел там никого, кто желал бы с ним общаться[361], зато нашел на почте среди писем до востребования послание от Верлена. «Получил письмо и открытку П. В. неделю назад, — пишет Рембо 14 октября Делаэ. — Я не комментирую последние грубости Лойолы, не испытываю никакого желания сейчас о нем говорить». Письмо продолжают описания ужаса при мысли о призыве в армию и сообщение о том, что он хотел бы вновь серьезно взяться за учебу (на бакалавра естественных наук).

Но вскоре все возвращается на круги своя. Делаэ, которому мало платят в Суассоне, к большому удовольствию Верлена возвращается в Шарлевиль. «Как только приедешь в Шарлевиль, не забудь сообщить мне свой новый адрес, — пишет Верлен. — Что новенького у пиявки?»

Едва получив это письмо (то есть примерно 18 октября), Делаэ случайно встретил на улице Рембо, строго одетого, в котелке (об этой сцене напоминает рисунок, сделанный специально для Верлена[362]). Они были счастливы встретиться вновь: дружба напоминала о молодости. Возобновились прогулки в долине Мааса — будто и не было разлуки. Что же на тему «перестать дуться», то тут Делаэ намеренно сгущает краски, дабы у Верлена не оставалось никаких иллюзий на этот счет:

«Хотелось бы, чтобы он закончил дни свои — мы обсуждали это там[363] — в какой-нибудь психиатрической лечебнице. У меня такое впечатление, что он уже движется в этом направлении. Все просто: алкоголь. Несчастный хвастается — почти скороговоркой, что для него удивительно, — тем, что дал пинок под зад всей Вселенной».

Следующие несколько строк должны заставить Верлена содрогнуться:

«Что до тебя, то он считает, что ты всего лишь скряга, твое поведение — „свинство или проявление неприязни“. Он был у твоей матери в Париже. Портье сказал ему, что она в Бельгии. Ему (красавцу нашему) известно, что ты поехал в Бостон, но он думает, что в данный момент ты уже вернулся в Лондон. Разумеется, я ничего не знаю, я тебя совсем потерял из виду»[364].

Эта информация, полученная, возможно, через Жермена Нуво, привела Верлена в полное смятение: он умоляет всех своих друзей и адресатов хранить в строжайшей тайне его местопребывание и распустить слух о том, что он якобы уехал в Америку!

Именно этим временем датируется знаменитое стихотворение, в котором клеймятся позором гордыня и упрямство «вертопраха»:

Гордыня лишь одна блестит в очах героя,И первородный Грех, и радости утробы…О Господи, спаси сей плод бессильной злобы![365]

Но Верлена ждет еще более тяжелое разочарование. В июле он послал Лемерру несколько стихотворений (включая сонет «О прелесть женская!», который позднее будет включен в сборник «Мудрость») для публикации в третьем томе «Современного Парнаса». «Мне кажется, — пишет он 7 июля Эмилю Блемону, — что мое имя должно быть в 3-м Парнасе хотя бы из соображений симметрии — иначе это воспримут как опечатку».

Однако в октябре 1875-го редколлегия — «Комитетос Граций», как ее называли, — отклонила его стихи. Франсуа Коппе и Теодор де Банвиль воздержались, а Анатоль Франс проголосовал против, мотивируя это так: «Ни за что. Автор недостоин, а его стихи — одни из самых плохих, какие мне когда-либо приходилось видеть». Эта инвектива со стороны родных авторитетов задела Поля очень глубоко, хотя он всячески пытался это скрыть.

«Не очень-то я удивился объявленным результатам, — пишет он Блемону 27 октября, — и не очень-то расстроен. Что касается того, что вы мне говорите, то это ужасное свинство, ну а что до меня, то я дурак в квадрате, если не в кубе».

На самом деле, этот своеобразный остракизм, которому он был подвергнут вместе с Бодлером, Малларме и Шарлем Кро, был для него тяжелым ударом.

К счастью, Нуво начал в Париже настоящую битву с бородатыми старцами Парнаса («Пернаса», — говорил он презрительно) и их приспешниками, «омерзительными и ненавистными всем». Вместе с Шарлем Кро и еще несколькими друзьями Нуво начинает готовить сатирический сборник «Современный Монпарнас», окончательное название которого будет «Реалистические десятистишия». На встречах у Нины де Калльяс Нуво был единственным, кто осмеливался произносить вслух имя Верлена — о нем забыли, будто он умер. «На месте Верлена, — сказала как-то Нуво Нина, — я бы смело вернулась в Париж, обошлась бы без походов к Вольтерам и свиданий с прежними приятелями (в общем, малоприятных), ну а когда придет успех (в театре или через газеты), обо мне вспомнят, если для меня вообще это имеет какое-нибудь значение!» Слова Нины, переданные Нуво, ободрили Верлена. «Не прибавлю к этому ничего нового, — пишет далее Нуво, — так как видя, как вы изменились, я мысленно спрашиваю себя, есть ли вам смысл оставаться далее в Бостоне».

Золотые слова, дорогой друг! Ей-богу, не он не достоин Парижа, а Париж не достоин его! Но чтобы укрепить шаткое душевное равновесие, нужна еще одна передышка. «Я по-прежнему не вижу никаких причин к тому, чтобы жалеть о принятом год назад решении, — пишет он 8 февраля Эмилю Блемону. — Сейчас, в нынешних условиях, оно становится окончательным: мне нужен покой любой ценой, место вдали от всяких беспокойств… и мудрость!»