Неделя на Манхэттене - Мария Ивановна Арбатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Достояв до первых рядов очереди, я заметила, что правая кабинка оборудована для инвалидов – шире остальных и частично закрыта стеной, пряча хотя бы эту посетительницу. И тут из-под этой самой двери выскочила и залилась отчаянным лаем стервозная чихуахуа. Очередь замерла от неожиданности, а собачонка, насладившись произведённым эффектом, бросилась не в кабинку, из которой появилась, а в соседнюю.
И не то лизнула, не то куснула щиколотку никак не ожидавшей этого тётки, занятой понятным делом. Тётка заорала так, будто чихуахуа откусила ей ногу до причинного места. Собачонка испугалась и рванула в следующую кабинку, где её тоже не ждали, и провернула тот же трюк, видимо, забыв, как вернуться к хозяйке.
Вторая тётка заорала громче первой, чихуахуа выскочила от неё, и всё повторилось с четвёртой кабинкой. От безнадеги собачонка заметалась в ногах очереди. К трём орущим теткам, не понявшим причин диверсии, присоединились тётки из очереди, пытающиеся поймать или хотя бы не выпустить зверюшку из зоны туалета. Ор вышел на такую мощь, что в дверь туалета начали засовываться дополнительные головы.
Я посочувствовала хозяйке-инвалиду, не могущей быстро пересесть на коляску, но из двери кабинки вылетела абсолютно здоровая тётка. И не просто поправляющая одежду, а реально натягивающая при всех трусы и джинсы, спущенные до колен, демонстрируя находящееся под ними. А в процессе натягивания гнусаво затянула собачонке:
– Тимми, моя девочка! Как тебе не стыдно огорчать свою мамочку? Неужели ты не могла подождать минуточку?
Стервозная чихуахуа застыла, подняв одно ухо. Тётка натянула трусы и джинсы, продолжая сюсюкать, словно вокруг не было очереди. Дверь в кабинку, из которой она выпрыгнула, распахнулась до конца, и там обнаружилась большая сумка с воспитанной длинношёрстной таксой.
Очередь сверлила тётку злобными глазами, но при этом пластмассово улыбалась. В ответ на это тётка сгребла зверушек, улыбнулась всем как пятилетняя девочка любимому дедушке, и отправилась восвояси. Я люблю собак и не ору при виде чихуахуа, но мне комфортней жить в мире, где хозяева следят за собаками и не натягивают передо мной трусы.
В России тётку спросили бы:
– Зачем ты, коза, попёрлась на Книжную ярмарку с собачками? Они очень любят читать? Если ты захотела в туалет, почему не оставила их в сумке и не поспросила очередь присмотреть? Почему ты даже не извинилась перед очередью?
Великолепная певица Алла Йошпе рассказывала мне похожую историю. Её «дама с собачкой» была нашей эмигранткой. Усвоив «американские свободы», она заявилась на концерт Аллы Йошпе и Стахана Рахимова с собачкой в сумке. И когда Алла начала петь, собачка высунула голову и стала подвывать. Алла остановила номер и сказала:
– Извините, но я пою дуэтом только со своим мужем. Не могли бы вы покинуть зал?
«Дама с собачкой» возмутилась:
– Во-первых, я заплатила за билет! Во вторых, она подпевает только, когда ей нравится песня. Неужели вам не приятно, что ей нравится, как вы поёте?
И охрана с трудом вывела даму с подвывающей собачкой.
Больше мне сказать о «самой крутой» Книжной ярмарке мира нечего. Тем более что формально нас там не было – по бейджиками её посетили «Майя Кучерская» и не получивший американской визы «Владимир Маканин».
А больше всего огорчило, что не встретила там однокурсника – поэта Рафаэля Левчина. Думала, прилетит из Чикаго на такую мощную русскую тусовку и, наконец, поговорим. В Литературном институте Раф переходил из семинара в семинар, учился то у Андрея Битова, то у Ларисы Васильевой. Входя в компанию поэтов-метареалистов, писал дивные стихи, но не тянул по энергетике на первый план и тяжело переживал второй.
Поэту, как и артисту, нужна безбашенная энергетика, а Раф был на публике напряжённым, зажатым, мрачным, снобистким, погружённым в себя. В той самой гостиной ЦДРИ Михаил Эпштейн назвал Рафаэля Левчина четвёртым метариалистом после Жданова, Парщикова и Ерёменко, но когда метареалистов стали печатать – кого-то больше, кого-то меньше – Рафа не печатали.
И он уверял – это потому что еврей; потому, что не продаётся власти; потому, что все вокруг сволочи и предатели. Мы всё время спорили об антисемитизме, который виделся Рафу в каждом косом взгляде, хотя не помешал его брату чуть ли не командовать флотом.
Но, как писал Василий Розанов: «Сделаться писателем – совершенно невозможно. Нужно родиться, и „удалась бы биография“». У Рафа в этом смысле не удалась биография, да он ещё и отравлял её поиском персонифицированного виноватого, не пускающего его стихи к читателям. Но не нашёл этого виноватого, ни у нас, ни в США.
В литинститутское время Раф часто бывал у нас дома и сошёлся с моим первым мужем. Оба были очень плохими коммуникаторами и ощущали друг друга социально близкими недооценёнными гениями. Потом мы всей семьей гостили у Рафа и его жены Лили в Киеве, наши мальчишки возились с их мальчишками, а мы часами спорили об искусстве.
В девяностые Раф «исчез с радаров» – оказалось, уехал в США. Потом стал появляться у общих друзей, но мне не звонил. Зато передавал, что «ему категорически не нравится, что мне категорически нравится в моей стране». Передавал, что не доволен одним, другим, третьим в моих книгах, но на диалог не выходил. Я больше не вписывалась в его картину мира и была не аргументом, а контраргументом.
Но попав в Америку, вроде бы решившую для него проблему антисемитизма, Раф много лет из принципа не учил язык. Потом издал за свои, точнее, за деньги семьи несколько книг. И приезжал раздаривать их в Москву, потому что в Америке их и раздарить-то некому…
С двумя высшими образованиями он работал в книжном магазине и разрисовывал галстуки. А ещё принимал участие в местечковых творческих группах – что-то лепил, клеил, рисовал, фотографировал, даже играл в студийных спектаклях.
В институте Раф – сын учительницы и председателя колхоза – одевался правильным комсомольцем. А в США отрастил косичку, нарядился под пожилого рок-музыканта и уверял, что пассажиров московского метро шокирует его «слишком свободный прикид», хотя там к этому моменту ходили разве что не голыми. И если прежде каждый косой взгляд казался ему антисемитским, то теперь казался осуждающим «слишком свободный прикид».
В блоге Раф писал: «Когда меня спрашивают, хорошо ли мне в Америке, отвечаю, что скорее плохо, но уж точно не
