Неделя на Манхэттене - Мария Ивановна Арбатова

из-за Америки. Америка изо всех сил старается, чтобы мне было хорошо, и немало в этом преуспела. Плохо мне от того, что советский союз, где аз грешный родился и прожил 45 лет, пропитал меня насквозь, и этот яд из себя по капле не выдавить быстро…»

В эмиграции ему не пришлось мыть посуду, вкалывать официантом, стричь газоны, крутить баранку, менять старикам памперсы, работать подопытным кроликом для медицинских экспериментов или частным детективом. Сперва зарабатывала жена, а потом разбогател старший сын – программист Макс Левчин, придумавший платежную систему.

Раф хвастал общим друзьям своими шикарными квартирами и дорогими путешествиями, но выглядел невероятно несчастным и непременно напоминал, что Михаил Эпштейн назвал его четвёртым русским метареалистом! Словно не понимал, что с того самого вечера в гостиной ЦДРИ прошло почти 30 лет…

И я ждала случайной встречи, чтобы сказать, не валяй дурака, давай общаться, но не дождалась. Наш общий дружок юности поэт Виталий Кабаков написал из Израиля: «Раф очень болен и просит молиться о своём здоровье. Он тебя никогда не забывал, даже споря с тобой – и внутренне и словесно. Но это тоже форма памяти и неравнодушия…»

Я надеялась на то, что сын богат, а американская медицина всемогуща. И сын, со слов Виталия, вышел на учёного, который за лечение болезни Крейцфельда-Якоба – «коровьего бешенства» – получил чуть ли не Нобелевку. Но не спасли…

С мясом в США засада. Около 3000 американцев ежегодно умирают от того, что организм адаптируется к антибиотикам, пропитывающим продукты животноводства гуще, чем у нас. И потому при заболевании чаще, чем у нас, не помогают даже антибиотики резерва. А «коровье бешенство» – результат оптимизации, коров кормят костной мукой с частичками перемолотого коровьего мозга.

Болезнь Крейцфельда-Якоба поражает одного человека на миллион, а Раф и был для нас одним на миллион, точнее на 7,3 миллиарда! Даже для тех, с кем перестал общаться и дискутировал через третьи лица. Ведь у меня не будет другой молодости, других семидесятых-восьмидесятых и другого Рафа с чтением стихов и разговорами о Кастанеде.

Петра и Павла я родила на первом курсе Литературного института и потому дважды брала академку. В результате на всех трёх курсах считалась «своей», и все три курса развлекали моих сыновей, пока я сдавала зачёты и экзамены. Лет с четырёх у Петра и Павла возник тайный план сделать подкоп под стоящий во дворе института памятник Герцену.

С виду сыновья интеллигентно возились на газончике у постамента, а на деле целеустремлённо копали совочками задуманную яму и маскировали её зеленью. Не знаю, сколько моих сессий ушло на этот проект, но Герцен с гранками «Колокола» в руках покосился, и до меня донеслись отголоски скандала на эту тему.

А через много лет Пётр и Павел посвятили меня в свою тайну, не удивлюсь, если в их проекте принимал участие Александр Ерёменко, по крайней мере всё это время он бодро носился с Петром и Павлом вокруг Герцена на четвереньках, вместо того, чтобы стоять в очереди на сдачу зачёта или экзамена.

Не знаю, какое влияние эта история оказала на Павла, ставшего модным регрессионным терапевтом и отправляющим людей просматривать прошлые жизни, но Пётр нынче является авторитетным экспертом в области охраны памятников. И думаю, когда-нибудь исправит «ошибки молодости» и наладит осанку «объекту культурного наследия регионального значения» с гранками «Колокола» в руках.

Я училась в семинаре драматургии, но по причинам, о которых умолчу, моими закадычными дружками были поэты Александр Ерёменко и Рафаэль Левчин. Ерёменко был успешным акционистом – спрыгивал внутри станции метро с лестницы перехода на крышу идущего внизу поезда, торговал в переходе розами, медитировал в позе лотоса, сжигал тираж своей книги, шил себе бархатные брюки из скатерти, демонстративно мочился на памятник Маяковского и попадал за это в милицию.

А Левчин был нежно застенчив, благородно старомоден, уныло нерешителен, за всем запаздывал и всего боялся, даже исполнения собственных желаний. И гордился тем, что, когда все уселись за компьютеры, пишет стихи от руки. Казалось, что он живёт с тяжеленной гирей на каждой ноге, и даже самый маленький шаг достаётся ему с боем.

В наших отношениях Ерёменко предлагал себя в роли старшего брата, который всегда знает, как правильно. И даже сейчас, когда он звонит с бодуна в совершенно незвонильное время суток со строгим вопросом: «Что ты думаешь о Зелёной Таре?», мне кажется, что я не сделала какие-то уроки.

А Рафаэль Левчин предлагал себя в роли младшего брата, у которого всё не так и всегда будет не так. Которому рефлексия на тему жизни значительно дороже самой жизни. И его надо постоянно утешать и обманывать, уверяя, что всё наладится.

Ерёменко был для нашего литературного поколения чем-то вроде Юры Солнышка для хиппи – молодёжной суперзвездой, которую боготворили, которой подражали, которую бесконечно цитировали. Юра Солнышко был небесно красив, а Александр Ерёменко был нереально одарен, как поэт и как человек, и все мы грелись в лучах его таланта и обаяния.

Рафаэль не скрывал, что завидует его успеху, но искренне его любил, хотя биография Ерёменко разрушала миф Рафаэля, что всех печатают не просто так. Такого пофигиста как Ерёменко надо было поискать, на наших глазах он перепортил отношения со всеми, от кого зависели публикации стихов – кого назвал графоманами, а кому дал в морду.

Но, как писал Евгений Бунимович: «Разве есть поэт кроме Ерёмы?» И это понимали не только и те, кого он назвал графоманом, и те, кому он дал в морду. И, к сожалению, те тысячи ценителей настоящей поэзии, что приезжали со всей страны, чтобы выпить с гением, что его и сгубило.

Ерёменко летал в Америку читать стихи, оказался там в образцово-показательной тюрьме, где зеки в воспитательных целях издавали собственные книги, и даже сделал несколько выставок «Творчество заключённых». А ещё познакомился с Анжелой Дэвис и полюбил многозначительно рассуждать об американской свободе, но узнав от меня об отъезде Рафаэля, изменился в лице и сказал:

– Он там не выживет…

Америка выманила и высосала Рафаэля Левчина как и Джеймса Паттерсона. И как в истории с Джеймсом, я не прощу этого ни ей, ни ему, ни себе. Потому что как и с Джеймсом самоуверенно думаю, а вдруг сумела бы отговорить от эмиграции?…

Ньюйоркская Книжная ярмарка переворачивала своими «встречами-невстречами» шершавую страницу молодости в андеграунде, сделавшей наше литературное поколение свободным и несгибаемым. Но при этом одинаково ненужным как советской власти, так и «свободной книжной индустрии», засыпавшей пестрым мусором махину центра Джейкоба Джейвица.