Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

Гадюка — твое коллективное имя, подлый, мерзкий люд. Ты, гадюка, воплощение всех гадов, к тебе подползли гиена и хорек, присосался клещ и прилипла тля. Я ударю палкой, и ты забьешься в судорогах, я перебью твой хребет!

Время теснит, загоняет в угол, утюжит. И твои старания увильнуть от веревки напрасны. Недолго осталось до наступления той минуты, когда запляшешь в воздухе с веревкой на шее…

Хотелось бы, разумеется, и тебе, тварь, избежать наказания, но к твоему спасению дороги нет, тропинки запутаны, горы круты, земной шар качается и кидает тебя из стороны в сторону. Ты стала пресмыкаться, бросаешься в ноги к тому, которому служила нашептыванием и доносами. Но ему уже не нужен Иуда, он швыряет тебя с порога пинком как презренную нечисть. А во дворе спокойно поджидает палач. Он знает, что твоя дорога ведет только к нему.

Сколько времени носит тебя эта несчастная земля, синяя, многоглавая гадюка? Она позволила жиреть, расти и возвышаться на костях сраженных твоим ядом и твоим вероломством. Ты и меня, распятого, вынудила переносить твое зловоние, слышать и терпеть тебя.

Но чуешь? Пробил твой час, гадюка. Звонит твой кладбищенский колокол».

Памфлет готов, тщательно, как всегда, переписан набело, черновики брошены в печку. А кто же его напечатает? К кому обратиться? После статьи Каракости «Контрапункт» мало кто упоминает о существовании Аргези. Кому же дать «Гадюку» с уверенностью, что будет напечатана? Вспомнил. Недавно в тесной толкучке на торговой улице Лицскань его приветствовал давний знакомый Ион Панаит, он сейчас ответственный секретарь «самой распространенной и самой информированной газеты» «Информация дня». Не попробовать ли?

Ион Панаит прочитал памфлет и долго молчал, потом сказал:

— Вы знаете, мастер, нужно начинать с чего-нибудь другого… Может быть, вы напишете нам несколько таблет на тему дня, из городской хроники… А потом… Потом видно будет. А ото оставьте у меня.

8 апреля 1943 года после долгого перерыва имя Аргези снова появилось в печати. Он давал в газету короткие заметки на злобу дня, о городской жизни, короткие сообщения о знаменитых художниках, памфлеты о посредственностях, о вечно бездействующих скептиках, о завсегдатаях кафе, ресторанов и злачных мест. Короче, он продолжал неблагодарную работу «социального ассенизатора». И среди таких материалов ответственный секретарь редакции умудрился пропустить и «Гадюку».

К Аргези примчался Гала:

— Я тебя поздравляю и благословляю, мой милый! Какая удача! Какая удача!

Прошло несколько дней. Аргези принес в редакцию очередную заметку. На этот раз он написал о нечистых делах в Национальном театре. Ответственный секретарь взял заметку, покачал головой и, показав взглядом на дверь кабинета директора, шепнул:

— Говорит, что нам крупно повезло, немецкая цензура обо всем догадалась, но махнула рукой, их цензор сказал: «Пусть, он ведь о своих гадюках пишет… Пожалуйста…» Ответственный секретарь сообщил новость: в главной гражданской цензуре будет смотреть «Информацию» другой цензор — Иля…

— Иля? А имя как? — спросил Аргези.

— Ион. Поэт Иля… Немецкий цензор остался прежний, он визирует материалы, содержащие военные сведения. Гражданские будет визировать Иля. Правда, не каждый день, через смену.

Аргези хорошо помнил Иона Илю. Это рабочий поэт. В 1934-м выпустил сборник стихотворений «Толпа». Стихи о рабочем классе. Аргези, когда встретил Илю в ассоциации румынских писателей, похвалил его: «Молодец, жеребенок, твой стон отражает твою жизнь, твое страдание… Приходи ко мне в Мэрцишор…» А потом Иля исчез, его не слышно было. И вдруг в центральной цензуре… А может быть, это не он? В другой раз он поинтересовался у ответственного секретаря «Информации», как же Иля попал в цензуру?

— После выхода «Толпы», — ответил тот, — его забрали в армию, служил у одного полковника, любителя поэзии, и тот пожалел его, создавал условия для работы. Поддерживал он связи с тем полковником и после увольнения из армии. А когда была объявлена всеобщая мобилизация, полковник оказался командиром резервного полка нестроевых здесь, в Бухаресте. Вот он и устроил Илю в цензуру… Все так просто. С ним будет полегче пропускать кое-что…

Наступила осень. Закончился еще один трудовой день семьи Аргези в Мэрцишоре. Собран небольшой урожай слив, часть просушена в самодельной сушилке, падалица, перебродившая в бочках, пущена на цуйку, сложена в ящики фасоль, сушатся початки кукурузы для мамалыги…

Аргези поднялся в «лабораторию»[42]. Тут все выглядит как всегда: придвинутый к окну простой стол — то ли обеденный, то ли письменный, — сколоченный из еловых досок, железная кровать, печка-времянка, этажерка, шкаф, жесткое кресло. На столе — оселок, о который Аргези заостряет карандаш, керосиновая лампа. За окном Бухарест. На Каля Виктории резиденция Киллингера… Аргези сел, взял заостренный карандаш и начал писать. Пройдет совсем немного времени, и мир узнает, что в этой комнате в полный голос заговорил художник, никого и никогда не боявшийся, заговорила совесть народа.

Не подозревал в тот день посланник Гитлера, чванливый и высокомерный наместник Гитлера, он же и начальник гестапо в Румынии Киллингер, что здесь, на окраине Бухареста с непонятным для него названием Мэрцишор, готовится против него удар.

Тудор Аргези увеличил огонь керосиновой лампы, опустил занавески: с наступлением темноты в городе и его окрестностях введены жесткие правила затемнения. Как-то по-особому светится гипсовый Коко. Тудор Аргези чуть улыбнулся ему: ну что ж, Коко, пошли в поход! И он вывел четким почерком: «Эх ты, барон!»

На другой день к обеду все было готово. Нужно позвонить в редакцию. Однако имеет ли он право до этого звонка не посоветоваться с домашними? Правда, он редко когда читает им свои сочинения. Но можно ли не прочитать это? И он позвал громко:

— Параскива! Идите все ко мне!

Они сидели на его кровати — жена Параскива, дочь Митзура и сын Баруцу. Ему хотелось, чтобы в эту минуту был здесь и Элиазар, но от него уже сколько времени нет никаких вестей[43]. Аргези стоял и спокойно смотрел на своих. Они ждут, что же будет.

— Я написал это… — Повернул стул к ним, сел и начал: — «Эх ты, барон! Ты был олицетворением нахальной надменности, ни дна тебе, ни покрышки! Ты — сущий хам. Какая неотесанность! Какая измятая кулацкая харя! II не узнаешь прежнего тебя. Будто в твою одежду облекся кто-то чужой, а хозяин удрал голышом, и ищи — не найдешь: то ли к небесам вознесся, то ли в преисподнюю сполз… На рыле уже никакого лоска, холеные щеки ввалились, и — о боже! — губы, с которых уже не течет жир, пытаются