Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

– Вы испугали меня, – сказала она с томною улыбкой. – Я никогда не встречаю здесь никого. Как это вы сюда попали? Или вы пришли сюда нарочно, чтоб встретиться со мною?

Нельзя было не заметить, что Магги снова чувствовала себя дитятей.

– Да, именно, проговорил все еще смущенный Филипп: – мне очень хотелось вас видеть. Я долго вчера поджидал вас на скамье подле дома, думая, не выйдете ли вы, но вы не вышли; я сегодня снова стал подкарауливать вас, и когда увидел, по какой дороге вы пошли, то не терял вас из виду и обошел сюда вокруг горы. Я надеюсь, что вы на меня за это не сердитесь.

– Нет, – сказала Магги с невыразимой простотой, делая несколько шагов так, чтоб Филипп понял, что она желает пройтись вместе с ним. – Я, напротив, очень рада, что вы пришли, так как я очень желала иметь случай поговорить с вами. Я никогда не забывала, как вы издавна были добры к Тому и ко мне; но не была уверена, что вы, с своей стороны, с такими же чувствами вспоминали о нас. Мы с Томом имели с тех пор много забот и испытаний; а я думаю, что это еще более заставляет думать о том, что было прежде.

– Я сомневаюсь, чтоб вы думали обо мне столько, сколько я о вас, – сказал робко Филипп. – Знаете ли что, когда я уехал, я нарисовал ваш портрет в том виде, как вы были в то утро, когда вы мне сказали в учебной, что никогда не забудете меня.

Филипп вынул из кармана довольно большой футляр для миньятюр, и открыл его. Магги увидела себя, какою она была прежде, облокотившеюся на стол с черными, висевшими из-за ушей локонами и какими-то странными, задумчивыми глазами, устремленными в даль. Это был акварельный портрет большего достоинства.

– Ах! – сказала Магги, улыбаясь и с горевшими от удовольствия щеками: – какая я была смешная девочка! Я себя помню в этом розовом платье и с этой прической. Я была настоящая цыганка; впрочем, я осталась ею и теперь, прибавила она после непродолжительной паузы. – Такова ли я, какою вы ожидали меня найти?

Слова эти могли бы быть сказаны и кокеткой; но открытый, ясный взгляд, который Магги устремила на Филиппа, не был взглядом кокетки. Она в самом деле надеялась, что он любил ее лицо; каким оно было теперь; но это было, просто, проявление сродной ей склонности к восхищению и любви. Филипп встретил ее взор и долго глядел на нее, прежде нежели спокойно ответил:

– Нет, Магги.

Лицо Магги слегка побледнело и губа ее задрожала. Она опустила веки, но не отвернула головы и Филипп продолжал смотреть на нее; после чего он медленно произнес:

– Вы гораздо-лучше, нежели я думал.

– В самом деле? – сказала Магги, и удовольствие вызвало на лице ее краску сильнее прежней.

Она отвернулась от него и сделала несколько шагов молча, глядя прямо перед собой, как будто желая примирить совесть с вновь возбужденными в ней мыслями. Девица так привыкла смотреть на наряды, как на главное основание тщеславия, что, обещая себе не смотреться в зеркало, Магги более думала тем удалить от себя мысль наряжаться, не любоваться своим лицом. Сравнивая себя с богатыми, роскошно-одетыми барынями, ей ни разу не приходила мысль, что она может произвести эффект своей наружностью. Филиппу, казалось, нравилось это молчание. Он шел рядом с ней, любуясь ею, как будто это зрелище не оставляло места никаким другим желанием. Они вышли из-под сосен и очутились в зеленой ложбине, подобной амфитеатру и почти окруженной бледно-розовыми цветами шиповника. По-мере того, как свет стал ярче над ними, лицо Магги стало менее пылать. Она остановилась и, снова взглянув на Филиппа серьезным, грустным голосом, – сказала: – Я бы желала, чтоб мы могли остаться друзьями; но в этом-то и заключаются мои испытание, что я не могу ничего сохранить из того, что я любила в детстве. Я лишилась старых книг своих; дом мой изменился, отец мой также; точно будто смерть прошла около меня. Я должна расстаться со всем, к чему привыкла, в том числе и с вами: мы не должны долее обращать друг на друга никакого внимание. Вот что мне нужно сказать вам: я хотела объяснить, что с Томом не можем поступать по нашим желанием и что, если я буду вести себя в отношении к вам, как будто я совершенно забыла вас, то причиной этому не гордость, не зависть, не какое-либо другое чувство.

Магги говорила все более и более грустно-нежным тоном и наконец глаза ее начали наполняться слезами. Постепенно-усиливавшееся на лице Филиппа выражение скорби придавало ему большое сходство с наружностью его в отроческие годы и увеличивало его безобразие, сильнее возбуждая сострадание к нему Магги.

– Я знаю, я пони маю все, что вы хотите сказать, проговорил он слабым голосом: – я знаю, что может разделять нас друг от друга; но несправедливо, Магги – не сердитесь на – меня, я так привык в мыслях звать вас: Магги – несправедливо жертвовать всем безрассудным прихотям других. Я многое готов отдать для своего отца; но в угождение его желанию, которое притом не признаю справедливым, никогда не принесу в жертву ни дружбы, ни какой-либо другой привязанности.

– Я не знаю, – сказала Магги задумчиво: – нередко, когда я была сердита и недовольна, мне также казалось, что я не обязана всем жертвовать отцу; и я умствовала до-тех-пор, пока мне начинало казаться, что я могу отвергнуть от себя все обязанности. Но из этого никогда еще не выходило ничего хорошего, то было дурное состояние ума. Я, как бы то ни было, на столько в себе уверена, что не сомневаюсь, что предпочту для себя все лишение скорее, нежели чем-нибудь сделать жизнь отца тяжелее.

– Но разве это отравило бы его жизнь, если б мы стали изредка видеться с вами? – спросил Филипп.

Он хотел сказать еще что-то, но удержался.

– О, я знаю, что это ему не нравилось бы. Не спрашивайте меня почему, – сказала Магги грустным тоном. – Отец мой многое так сильно принимает к сердцу. Он вовсе несчастлив.

– Я несчастливее его, прервал с жаром Филипп: – я также несчастлив.

– Почему? – спросила Магги с участием. – И если я не должна у вас этого спрашивать, то уверяю по крайней мере, что очень-очень о том жалею.

Филипп обернулся, с намерением пойти далее, как будто не имея терпение стоять долее на месте, и они вышли из лощины, и молча пошли по дороге, которая извивалась между деревьями и кустами. С тех пор, как Филипп – сказал последние слова, Магги не имела духу настаивать на необходимость расстаться.

– Я стала гораздо-счастливее, – сказала она наконец: – с тех пор, как перестала думать о том, что легко и приятно, и быть недовольною тем, что я невольно делаю, что хочу. Жизнь наша определена – и это большое облегчение, если можно удалить от себя все желание и только думать о том, как бы перенести предназначенные нам испытание и делать то, к чему мы призваны.

– Но я не могу оставить все желание, возразил нетерпеливо Филипп. – Мне кажется, что пока мы живем, мы не можем уничтожить в себе все наши желание и стремление. Есть вещи, которые мы сознаем прекрасными и добрыми, и мы должны желать их. Как можем мы быть довольны без них, пока чувства в нас не заглохли? Я, например, имею страсть к живописи и стараюсь писать картины; но мои усилия тщетны, и это меня огорчает и будет огорчать до-тех-пор, пока способности мои притупятся, как зрение у старых глаз. Кроме того, есть многое другое, чего бы мне хотелось… При этом Филипп остановился в нерешимости, но потом продолжал: – то, что другие имеют, и чего я всегда буду лишен. В моей жизни никогда ничего не будет великого или прекрасного; лучше было бы мне не жить!

– О, Филипп! – сказала Магги: – мне жаль, что вы это думаете. Между тем сердце ее начало биться от выражение грусти и неудовольствия Филиппа.

– Хорошо же, – сказал он, быстро обернувшись к ней и с мольбою устремив на нее свои серые глаза: – я был бы доволен своей жизнью, если б вы позволили мне видеть вас иногда. Потом, приведенный в себя выражением испуга, отразившемся на ее лице, он снова стал глядеть в сторону и продолжал спокойно: – у меня нет друга, которому я бы мог поверит все – никого, кто бы сколько-нибудь дорожил мною; и если б я мог только видеть вас изредка, и вы бы позволяли мне поговорить с вами немного и оказывали бы мне некоторое расположение; если б мы могли всегда остаться друзьями в душе и помогать друг другу – о! тогда я дошел бы до того, что был бы доволен своей жизнью!

– Но где и как можем мы видеться с вами, Филипп? – спросила Магги в недоуменье.

Могла ли она в самом деле сделать ему добро? Было бы очень тяжело проститься с ним сегодня для того, чтоб никогда более не говорить с ним. Ей представлялся новый интерес, могущий разнообразить ее дни, и было гораздо-легче отказаться от этого интереса заблаговременно, нежели вкусив его.

– Если б вы позволили мне видеть вас здесь, гулять с вами, я был бы доволен даже, если б это было не чаще одного или двух раз в месяц: это не могло бы вредить ничьему счастью, а усладило бы мою жизнь. К тому ж, продолжал Филипп с изобретательностью двадцатилетней любви: – если есть вражда между нашими семействами, то мы тем более должны стараться уничтожить ее нашей дружбой. Я хочу сказать, что влиянием нашим на обе стороны мы можем принести исцеление тем неизвестным мне ранам, которые могли быть сделаны в прошедшем. К тому ж я не думаю, чтоб была какая-либо неприязнь со стороны моего отца: мне кажется, даже, что он доказал противное.