Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Однажды, в часы мечтательства, ей пришло на ум, что она совсем позабыла о книгах Тома, которые он привез домой из школы в своем чемодане. Они немедленно были отысканы и разобраны, но оказались разрозненны и, порядочно попорчены. Латинский словарь с грамматикой, Делектус, разорванный «Эвтропий», затасканный «Вергилий», «Логика» Альдриха и несносный «Эвклид» – вот все, что оказалось. Однако ж, несмотря на все это, с помощью латыни, «Эвклида» и «Логики» можно было сделать большой шаг на поприще мужского образование, образование, которое мыслящим людям указывает цель в жизни и мирит их с нею. Нельзя сказать, чтоб страсть, которую Магги получила к наукам, было чувство совершенно бескорыстное: в нем проглядывала некоторая примесь самолюбия и гордости: фантазия, уносившая ее далеко вперед, рисовала ей яркие картины будущего благополучия, обещая почет и славу. Таким-образом бедное дитя, с жаждавшей развития душой, обольщенное своими грезами, предалось телом и душой изучению людской премудрости. Она посвящала все досужие часы латыни, геометрии, различным формам и силлогизмам, и торжествовала, когда, от времени до времени, ум ее мог обнять и разрешить некоторые вопросы из науки, созданной специально для мужчин. Неделю или две Магги шла вперед довольно решительно, хотя сердце у ней билось тревожно; ей казалось, будто она шла в обетованную землю, одна, без посторонней помощи, и дорога казалась ей тяжелой, трудной и неверной.

С самого начала своего предприятия она, бывало, брала Альдриха и отправлялась с ним в поле: тогда глаза, ее глядели на небо, покидая книгу; внимание ее обращено было то на ласточек, летавших и игравших под облаками, то на ручеек отражавший береговые кусты в своих светлых водах, которые, насколько шагов далее, журчали и пенились на каменистом пороге. Далеко и непонятно для нее было родство, которое могло существовать между Альдрихом и веселой природой. Со временем рвение и решимость ее стали ослабевать и пылкое сердце все сильнее и сильнее начинало брать верх над терпеливым рассудком. Частенько, бывало, когда она сидела с книгою у окна, глаза ее устремлялись в даль, освещенную лучами солнца; тогда они наполнялась слезами, а иногда, когда матери не случалось в комнате, занятия кончались горькими рыданьями. Она роптала на свою горькую участь, на скуку, ее окружавшую, иногда даже чувствовала злобу и ненависть к отцу и к матери за то, что они не были такими, какими бы она желала их видеть; сердилась на Тома, который порицал ее на всяком шагу и – отвечал на выражение ее чувств и мыслей обидным пренебрежением. Все это выводило ее из себя и, заглушая голос сердца и совести, разражалось потоками злобы, которые пугали ее самое, угрожая демонским направлением характера. Тогда в уме ее рождались дикие фантазии; ей приходило в голову бежать из дома, бросить все этй дрязги и мелочи и искать чего-нибудь лучшего. Она думала обратиться к какому-нибудь из великих мужей, к Вальтеру Скотту, например, открыть ему свои несчастья, свое превосходство над всем окружавшим, и тогда, вероятно, он бы сделал что-нибудь для нее. Но часто случалось, что посреди ее мечтаний возвратившийся домой отец входил в комнату и, удивленный, что она его не замечает, обращался к ней с недовольным жалобным голосом: «Ну что ж, мне самому придется искать свои туфли?» Голос этот, как кинжал, пронзал сердце Магги. Она вдруг вспоминала о другом несчастье, идущем рука об руку с ее собственным в ту самую минуту, когда она была готова отвернуться от него, бросить его.

В этом вечер, испещренное веснушками, веселое лицо Боба дало новый оборот неудовольствию Магги. Ей казалось, что на ее долю в жизни выпало более нужд и лишений, нежели на остальных смертных; что она должна была безнадежно томиться и страдать о чем-то великом и прекрасном на земле, непонятном для большинства; она завидовала участи Боба, его беззаботному, счастливому незнанию; завидовала Тому, который имел серьезные, полезные занятия, мог предаться им телом и душою, не обращая внимание на все остальное. Бедное дитя! она сидела, прислонясь головой к окну; руки ее были стиснуты в судорожном положении; нога беспокойно стучала об пол; она чувствовала такое уединение в своем никем неразделенном горе, что ей казалось, будто она была единственная девушка в образованном мире, которая, окончив свою школьную жизнь, вышла в свет с душой, неприготовленной на неизбежную борьбу. Из всех гигантских трудов и открытий, которые род человеческий веками сделал в области науки, на долю Магги достались лишь несвязные отрывки слабых литературных произведений и крайне сомнительной истории, истории, с множеством бесполезных подробностей об англо-саксонских и других королях, весьма двухсмысленного поведение; но, к несчастью, совершенно лишенные того учение, основанного на неизбежных законах рассудка, которое, управляя страстями и развивая чувства покорности судьбе и надежду на будущее, есть нравственность и религия. Она горевала в одиночестве, воображая, что все остальные девушки ее лет были взлелеяны и сбережены людьми опытными, незабывшими еще свою молодость, когда они сами нуждались в посторонней помощи, сами стремились вперед.

Наконец глаза Магги опустились на книги, лежавшие на полке близь окна, и, прервав на половину свои мечтание, она лениво начала перелистывать «Галерею потретов», которую, однако ж, скоро оттолкнула от себя и принялась разбирать маленькую связку книг, перевязанных веревкой. «Прелести спектатора», «Радеглас», «Экономия человеческой жизни», «Письма Грегори» – все это было ей, более или менее, знакомо; она знала содержание этих книг. «Христианский год» – это, вероятно, была книга с гимнами; она ее отложила в сторону. Но вот «Томас Кемпийский», имя это попадалось ей как-то в книгах, которые она читала, и потому она почувствовала особенное удовольствие, понятное для всех, припоминать кой какие подробности, относящиеся до имени одиноко-стоявшем в ее памяти.

Она приподняла маленькую старую, грязную книгу с некоторым любопытством.

Углы страниц во многих местах были загнуты и чья-то рука, теперь навсегда замолкнувшая, подчеркнула некоторые строчки чернилами, поблекшими уже от времени. Магги вертела лист за листом и читала подчеркнутые места:

«Знай, что любовь к самому себе будет причиной страданий для тебя самого, более всего на свете… Если ты ищешь то или другое, желаешь быть здесь или там, чтоб пользоваться своей волею и удовольствиями, ты никогда не будешь покоен и безопасен, ибо во всем тебе будет недоставать что-нибудь, везде ты встретишь препятствия… И наверху и внизу, куда бы ты ни взглянул, везде тебя ждет крест. В нужде имей терпение, если хочешь пользоваться внутренним спокойствием и наследовать вечное блаженство… Если ты хочешь достичь этой высоты, возьмись за дело с решимостью, руби топором корень, вырви зло и уничтожь это затаенное, скверное чувство себялюбия и влечение ко всему земному и постороннему. Этот грех, то есть беспорядочная любовь человека к самому себе, всему помеха, всему, где нужен твердый характер, чтоб превозмочь свои слабости. Зло это когда раз одолеешь и поборешь, последует великое благо и спокойствие… Ты еще мало страдаешь в сравнении с теми, которые так много страдали, противостояли всякого рода соблазнам, претерпели глубокое горе и были подвергнуты всякого рода испытанием. Ты должен помнить тяжкие страдание других – тогда тебе легче будет переносить свои собственные, маленькие. И если они тебе не кажутся маленькими, поверь, это оттого, что у тебя недостает терпение переносить их… Блаженны те, которые внемлют шепоту божественного голоса и не обращают внимания на то, что им свет нашептывает. Блаженны те, которые глухи к голосу, звучащему извне, а внемлют голосу правды, раздающемуся из глубины души».

Странное чувство, исполненное благоговение, наполняло душу Магги. Покуда она читала, ей казалось, что она была пробуждена в глухую ночь волшебными аккордами каких-то неизвестных существ, души которых жили и чувствовали в то время, как она находилась в каком-то забытье. Она бессознательно переходила от одной фразы к другой, помеченной давно уже почившею рукой. Она, не читала, но, казалось, прислушивалась к тихому голосу, который говорил:

«Зачем ты глядишь с любовью на все окружающее тебя земное? Ты здесь не долго останешься: на небе должно быть твое жилище, а на земное должно смотреть равнодушно, как на предмет, мелькающий на пути твоем. Все на свете преходящее, и ты тоже, как и все остальное. Не прилепляйся к земному, чтоб вместе с ним не погибнуть… Пусть человек отдаст все существо свое – и все-таки жертва его будет невелика. Все пожертвование его – безделица. И если он приобретет все знание земные, все-таки он далек от истинной мудрости. Хотя б он достиг высшей добродетели и беспримерной набожности, все-таки ему будет недоставать одной вещи, необходимой для спасение. Чего ж недостает ему? того, чтоб, покинув все земное, он отвергся самого себя, отвергся от своего я, отбросил свое самолюбие… Неоднократно говорил я тебе, и теперь повторяю то же: смирись, отвергнись себя, и ты будешь наслаждаться великим внутренним блаженством. Тогда увянут все суетные желание, злые помышление, излишние земные заботы; тогда неуместный страх не станет тревожить тебя и беспорядочная любовь утратит свою силу».