Грим - Анастасия Худякова

страха. И того незыблемого монумента, который они рисуют в воображении ради утешения, не существует. Баланс – это тончайший слой перламутровой пыли на самых кончиках крыльев бабочки, который и делает ее полеты возможными. Сдуй его. И она не полетит. Никогда больше.

– Ты же в курсе, что пыльца, хотя в принципе это и не пыльца вовсе, – просто защитный механизм и на полет не влияет?

– Обязательно было портить красивую аллегорию?

– Это заблуждение. Что, умничать можно только тебе?

Ульф не ответил. В глазах бутылочного цвета плескалась неопределенность. Весь он, лежа на полу, казался каким-то угловатым, но, как и в случае с его внешностью, угловатость эта не портила его образа, а причудливым образом сочеталась с легкой, почти элегантной растрепанностью. Он изредка поглядывал на Романа из-под упавшей на глаза темной пряди, как будто терпеливо ждал, когда тот наконец перейдет к сути. Роману же казалось, и это сводило мышцы плеч и зубы, что Ульф знал все его мысли с того самого момента, как он переступил порог дома, куда его не приглашали. Было ли дело в спонтанности, необдуманности каждого последующего шага, алкоголе или мягкой полутьме, но все казалось нереальным, так что становилось не страшно и не стыдно говорить о чем угодно. Будто завтра все это растворится в утреннем тумане, так что же он теряет?

– Знаешь, что действительно больно? Знать, что у твоего самого близкого человека есть кто-то ближе, чем ты.

– Да. Я знаю.

– И кто этот засранец? У тебя.

– Ты.

– Что? Но я…

– И у тебя есть Теодора Холл.

– Да, но, видишь ли, у Теодоры Холл уже есть Стиг Баглер.

– Да.

Роман лукавил. Это действительно причиняло ему боль, которая скребла где-то под лопаткой, точно практиковалась в резьбе по кости. Но сама суть была в другом.

– Почему ты так сказал?

– Сказал как?

– Что… это я.

– Потому что я никогда не лгу.

Ульф покачал вино в бокале, пролив несколько янтарных и ониксовых бликов на свою рубашку, которую он все же застегнул к ужину, но не до конца.

– Но, видишь ли, нечестно рассматривать эту ситуацию однобоко. Пока Теодора нуждалась в поддержке, ты был слишком занят своим зовом справедливости, и рядом с ней был только Стиг Баглер.

– Тогда и меня нельзя винить в полной мере?

Ульф слегка улыбнулся, как будто пробовал свой еще не слетевший с губ ответ на вкус.

– Верно. И отсюда напрашивается весьма занятный вывод, постичь который у большинства не хватает либо ума, либо храбрости: человек живет лишь для себя. Должен жить только лишь ради себя, не принуждая никого другого жить для него и не возлагая всю свою жизнь на чужой алтарь, особенно в том случае, если для нее там не хватает места.

Их взгляды пересеклись впервые после окончания ужина. И так как никогда прежде Роман не испытывал того, что чувствовал теперь, его дыхание слегка сбилось. Нечто похожее он испытывал во время прошлых бесед с Ульфом. Но теперь мужчина, мальчик, ребенок, который с самого рождения жил в одной тесной комнатушке с непониманием, смог прочувствовать что-то диаметрально противоположное, и это чувство, подобное целому миру за стенами крошечной, холодной, плохо проветриваемой комнаты, потрясло его.

– Она ведь не знает, что ты здесь? Теодора.

– Нет.

– Она любит тебя.

– И я люблю ее.

– Она тебя боготворит.

Роман встал с кресла и прошелся по комнате. Из большого окна почти ничего не было видно, только тянущиеся к дому черные пальцы подступающих деревьев, точно они – последние выжившие в катастрофе, поглотившей мир за его стенами, и отчаянно просят помощи.

– Моя жизнь всегда была похожа на мегаполис с разбитыми в каждом доме окнами. Порядочных жителей – по пальцам пересчитать, а остальные… Как будто наблюдают за проступками друг друга и в конце концов уже нисколько не стесняются собственных преступлений, которых становится так много, что как эти окна ни латай, все равно все развалится. Знаешь, я, наверно, стал одним из них.

– Не могу отрицать некоторую поэтичность теории разбитых окон. Но что именно помещает тебя в одну клетку с мародерами? Мне казалось, ты преследуешь четкую цель.

– Я вырос среди лжецов, лицемеров, попрошаек и проходимцев. Именно тогда, в детстве, был заложен фундамент моего беззеркального города, исписанного мерзкими, пошлыми бездарными рисунками, изгаженного брошенными листовками, недокуренными косяками и надорванными банкнотами, потому что их было так много, что они уже не помещались в карманах. Отец бросил нас. А мать не могла смириться с мыслью, что теперь будет вынуждена жить на одни алименты. Хотя, конечно, все это было лишь отговоркой. Ей просто было скучно. Она хотела развлечений, популярности, дешевой славы и чего там еще хотят все эти богемные девицы, которые по ошибке слишком рано обзаводятся детьми, когда сами еще дети. Я был красивым ребенком. Не знаю, сама ли она это придумала или подсказала одна из подружек, но мать отдала меня в детское модельное агентство. Я был замкнутым: не любил шума, не любил быть в большой компании детей. И особенно не любил внимания. Таких и в школе не особо жалуют, а в обществе избалованных мини-Барби и мини-Кенов все во много раз хуже. Все они были копиями своих родителей, слишком похожих на мою мать. Естественно, что я не вписался.

– Я спрашивал не об этом, – тихо ответил Ульф.

– Разве?

– Не пытаешься ли ты свалить вину на других?

– О, это не моя вина. Я хотел любить, но меня неизменно тыкали лицом в голую стену с кривой надписью «Одиночество». Я хотел учиться – у меня отбирали книги и вручали трико с пайетками, как будто в назидание, мешали в одном котле с бесталанными кретинами, насмехались. Прости мне некоторое тщеславие, но я был редким прекрасным цветком, вынужденным жить подобно сорняку, окруженный сорняками и, в конце концов, ими же задушенный, выражаясь твоими аллегориями. – Он слегка нажал на последнее слово.

На Ульфа Роман не смотрел – уперся взглядом в застекленный комод, посуда внутри которого глядела на него широко раскрытыми медными глазами.

– Но вот он ты, здесь, вполне себе живой и… – Ульф не договорил сразу. Роман обернулся. Весь его гордый образ дышал гневом. Он словно стал выше ростом, и Ульф увидел то же лицо охотника, которое неотступно преследовало жертву и настигало ее каждый раз. – Прекрасный.

– Я мог бы стать великим. Мог бы овладеть любой профессией в совершенстве. Но стоило сделать это впервые, как все стало ненужным, поблекло, потому что мир упорно продолжал внушать мне, что это глупость,