Дикая Флетчер - Кэти А. Такер

и второго пилота, повернулись, чтобы улыбнуться тому, кто сидел с камерой на заднем сиденье. Волосы отца все еще преимущественно каштановые, а морщины на лбу менее выражены.

Но я не могу оторвать глаз от Джоны. Вот как выглядит его лицо, свободное от этой невзрачной бороды и растрепанных длинных волос.

– Когда это было снято?

– Первое или второе лето моего пребывания здесь. Не помню. – Наступает молчание. – А что?

– У тебя ямочки! – выпаливаю я.

Две низкие, глубоко посаженные ямочки, которые подчеркивают идеальную улыбку с пухлыми губами и компенсируют острые скулы и твердую, угловатую челюсть. Даже форма его головы привлекательная – светлые волосы коротко подстрижены под ежик. Все прекрасные черты лица – многие из которых достались Джоне от матери-скандинавки, я теперь вижу доказательства, – скрыты этой невзрачной маской из волос.

Все эти черты, в сочетании с острыми голубыми глазами, делают Джону почти… осмелюсь ли я сказать, красивым? И это было примерно в двадцать один – двадцать два года, когда у него еще был слегка мальчишеский вид. Через десять лет…

Я поворачиваюсь, чтобы нахмуриться на Йети-Джону, и вижу, что он ухмыляется мне. Как будто точно знает, насколько он привлекателен, и может читать мои мысли прямо сейчас.

– Так… мы будем делать это или как? – говорит он невзначай.

– Прости? – Мои щеки вспыхивают.

– Работать над сайтом. Ты принесла свой компьютер, правда?

О… Я медленно выдыхаю.

– Точно.

– Хорошо, потому что как только эта таблетка подействует, я отключусь на всю ночь.

Поставив фотографию отца и Джоны обратно на полку, я беру ноутбук из кухни и устраиваюсь на другом конце дивана.

Прекрасно осознавая, что Джона все время смотрит на меня.

* * *

– Ты сказал 1964, так? Джона?

– Ммм… – Его глаза закрыты, а широкая грудь поднимается и опускается в медленном ритме.

– Джона? – мягко зову я.

Он больше не шевелится.

– Ну, я думаю, это все.

Двадцать минут помощи – это лучше, чем ничего. Правда, я не смогла поработать над сайтом, потому что, наряду с отсутствием телевизора, у Джоны нет интернета.

У какого нормального тридцатиоднолетнего мужчины нет в доме телевизора и доступа в интернет?

Я закрываю ноутбук, а затем просто смотрю на расслабленное лицо Джоны в течение мгновения, задумчиво пожевывая губу. Я уже знаю, что он не похож ни на одного другого парня, которого я когда-либо встречала. И что заставило его спрятать такое лицо? Господь знает, что это не вопрос уверенности. Он кажется чертовски довольным собой.

Но нельзя сказать, что он совсем распустился. Он не сутулится на диване с пакетом «Доритос», вытирая сырные пальцы о свой котлообразный живот, прежде чем потянуться за десятой банкой пива. Даже под этими мешковатыми трениками и футболкой видно, что он в форме.

Снаружи доносится стрекочущий звук. Бандит сидит на крыльце, прижав передние лапы к стеклу, и смотрит на меня черными глазами-бусинками.

– Я тебя не впущу, – качаю я ему головой.

Он что-то болтает в ответ, а потом спрыгивает вниз. Раздается странный стук. Любопытствуя, чем он занят, я подхожу к окну и вижу, что енот стоит рядом с пустой металлической миской и бьет по ней лапой, как собака.

– Ты голоден, – понимаю я. – И, наверное, я должна тебя покормить.

С неохотным вздохом отправляюсь на кухню, чтобы убрать ужин Джоны в холодильник и, наверное, достать банку собачьего корма для его не домашнего енота.

– Поверить не могу, что это делаю, – бормочу я, открывая раздвижную дверь, с открытой банкой и ложкой в руках.

На крыльце Джоны мало что есть. По сути, тут только несколько полок и корзин для хранения с одной стороны и огромный фанерный ящик с другой – наверное, это и есть убежище Бандита. Здесь даже негде присесть.

Енот встает на задние лапы и возбужденно бьет передними по воздуху. Сколько эта тварь вообще ест? Он в два раза меньше Тима и Сида. Совсем маленький. И симпатичный, если говорить о енотах, полагаю.

– Кыш! Отойди! – ругаюсь я, опасаясь его острых когтей, пока вычерпываю половину содержимого банки, кривя нос от отвращения, когда загустевшее месиво падает в миску. – Фу! – морщусь я, чувствуя, как склизкий кусок приземляется на мою руку.

Бандит сует свою треугольную морду в миску и начинает поглощать содержимое.

С непреодолимым желанием вымыть руки я поворачиваюсь, чтобы вернуться в дом.

Именно тогда я и замечаю маленькие колесики, выглядывающие из-под тяжелого шерстяного одеяла, примостившегося в углу. Колесики, которые напоминают мне колесики от чемодана.

У меня закрадывается подозрение, и когда я откидываю один угол одеяла и вижу серебристый чемодан в жестком чехле – мой серебристый чемодан в жестком чехле, – то замираю.

Как, черт возьми, мои чемоданы оказались на крыльце Джоны, спрятанные под одеялом?

На самом деле есть только один способ.

Должно быть, их поставил туда Джона.

Это значит, что он намеренно прячет от меня мои вещи.

Как он вообще их получил? Я чувствую, как мое лицо перекашивается, пока перебираю возможные варианты. Он слетал в Анкоридж и забрал их? Если он это и сделал, то не сегодня. Или не вчера – потому что мы были вместе весь день. Это значит, что он должен был отправиться накануне. И выкрасть мой багаж у Билли?

Мои вещи у него уже несколько дней.

Но… почему?

Я смотрю на спящего гиганта через окно, испытывая непреодолимое желание войти туда и шлепнуть его, чтобы он проснулся и объяснился. Если бы он не попал сегодня в авиакатастрофу, я бы так и сделала.

Чертов Джона.

Прошел ли хоть один день без того, чтобы он не раздражал меня до чертиков?

Я стараюсь почаще стучать по дверной коробке, пока затаскиваю чемоданы в дом, твердый пластик звонко бьет о металл. Джона не шевелится.

Я качу чемоданы мимо дивана, намеренно притормаживая рядом с его головой, чтобы не задеть ее бедром, достаточно резко, чтобы заработать себе синяк.

Ничего.

– Ты сукин сын, – рычу я, когда гнев закипает, позволяя чемоданам с грохотом врезаться в кухонные шкафы, пока возвращаюсь за ноутбуком. – Мне следовало бы открыть дверь и впустить сюда Бандита. Разве это не повод проснуться, придурок? Ты, черт возьми, заслуживаешь того, чтобы твою квартиру разграбили.

Что он вообще собирается сказать, когда я предъявлю ему претензии завтра? Он просто самодовольно улыбнется мне и бросит умную фразу?

И что скажут Агнес и мой отец? Отмахнутся от этого? Скажет ли папа, что поговорит с ним? Будет ли Агнес махать рукой и говорить: «О, он любит играть в игры» или что-то в