Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

фатализма, предзаданности (против танкового лома нет приема), к личной свободе, к широте взгляда, к осознанию, что всё в твоих руках. Конкретный Петр, в котором аукается страсть к правде деда, может стать делателем истории. Конкретный послушник Евгений начинает отражать в себе Святую Русь.

У Сергея Шаргунова есть рассказ «Скандал» как раз о разорванности памяти, разрыве с прошлым. Герой его Василий Рычков приезжает на родину предков, о них он ровным счетом ничего не знает, не имеет никакой информации о своей родословной. Встречает родственницу-подругу матери Антонину, которая и становится проводником в это прошлое.

«Она говорит, как будто у меня провал в памяти, и это я тут жил», – подумал Вася. Она показала ему дома, в которых когда-то жили люди, теперь здесь только след, как от висевшей долгое время картины. Антонина снимает камень с души героя, рассказав историю о скандале с его матерью и о том, что она в сердцах прокляла его, еще не рожденного – «змееныша». Так и преодолелся разрыв между прошлым и настоящим, герои перешагнули через тайну. Когда Рычков уезжал, у него «на сердце была благодать». Благодать сопровождает и Петра Брянцева, который носит память о своем деде в сердце.

1993 год – это трагический год российской истории, время нового разлома, разделения нации. В этом октябре аукается и октябрь 1917-го. Сергей не просто констатирует этот факт. Его роман – это попытка выбраться из ситуации размежевания, в которую впала отечественная история, преодоление этой инерции. Он о той правде, которая должна спаять разорванные части.

Для того чтобы увидеть это и не впадать в односторонность, нужен большой и щедрый талант.

Когда в сентябре 2016 года Сергей прошел в Госдуму по списку КПРФ, первый предложенный им законопроект касался как раз событий осени 1993-го. В Фейсбуке он анонсировал его:

«Очередная Государственная дума начнет свою работу в очередную годовщину событий, без которых ее бы не было.

Маленькая гражданская война в центре Москвы – огромная для всей нашей новой истории и отчасти табуированная тема.

93-й год по-прежнему кровоточит.

Мне кажется важным назвать всех жертв по именам вне зависимости от того, с чьей стороны они оказались (большинство – случайные мирные люди) и как погибли: раздавлен танком или застрелен снайпером, – и помочь их близким.

Как депутат 7-й Государственной думы в первый день ее работы я внесу свой первый законопроект.

Сквозная мысль проста: сколькие осиротели и овдовели, были на всю жизнь изувечены!

Проект Федерального закона “О компенсации причиненного вреда и мерах социальной реабилитации граждан, пострадавших в ходе гражданского конфликта, происходившего с 21 сентября по 5 октября 1993 года в городе Москве”, подготовлен, чтобы защитить права и законные интересы всех, кого опалило тогда огнем. Надеюсь, что меня поддержат депутаты из всех думских фракций. Знаю, за этим законом – боль и правда. Отношение к нему сейчас – тест на гражданственность и человечность.

Часто говорят, что учтены не все убитые, тела некоторых были уничтожены. Так это или не так – собираюсь выяснить. Для прояснения зловещих загадок осени 93-го я собираюсь создать открытую общественную комиссию из писателей, журналистов, юристов, священнослужителей. Кто знает что-то о пропавших тогда бесследно, приходите ко мне на прием, пишите на мой ящик».

Тогда Сергей назвал этот год «раной распри». Ее кровоточение необходимо остановить, преодолеть, уврачевать через называние всех жертв. Осень 1993-го – попрание закона, из которого происходит «кровавая баня первой чеченской войны и вплоть до разнообразного беспредела наших дней».

«Важна историческая справедливость. Пусть не будет больше в России братоубийственного пожара», – заключает Сергей в своей статье в «Московском комсомольце», где пишет о своем законопроекте (http://www.mk.ru/politics/2016/10/02/rana-raspri.html).

«…Помню разбудивший гул орудий, от которого мелко дрожали стекла квартиры. А потом вечером, в густевших сумерках, наш опустевший двор пересекал пьяный. Я глядел из окна, как его мотает во все стороны, но он не падал. Он двигался, хватаясь за карусели, качели и полуголые деревья, как утопающий. Почему-то этот человек стал для меня воплощением всей той беды», – писал Шаргунов в этой статье.

Наслаждение Катаевым

В свое время Захар Прилепин поставил задачу вернуть читателю писателя Леонида Леонова. Сергей Шаргунов реанимирует интерес к Валентину Катаеву, который не вписался в стандарты победившей либеральной тусовки. В легендарной серии «ЖЗЛ» вышла его биография писателя, озаглавленная «Погоня за вечной весной». Так Катаев называл свою жизнь. В этой связи Сергей, конечно же, вспоминает строчку из Егора Летова «Вечная весна в одиночной камере». По словам автора, Катаев был «загадочный. Обособленный. Закрытый». Чем не внутренняя одиночная камера?

В книге Шаргунов задается вопросом: почему «лучший из лучших» писатель оказался практически забыт? Почему дерзкий, неудобный Катаев, «художник-маг», рожденный под счастливой звездой, ушел в тень?

Уже во вводке Сергей характеризует свой труд в качестве «картины его жизни», говорит о большой любви к написанному Валентином Петровичем и завлекает читателя тем, что, работая над биографией, сделал ряд открытий. Слово «картина» здесь важно, ведь сам Катаев, по словам Шаргунова, был «жаден до красок», «он жадно впитывал и щедро выплескивал краски мира», был «перепачкан красками», а литература для него была «приключением красок».

Здесь же, во введении, автор отмечает, что Катаев «стал бы писателем при любом режиме», это была не конъюнктурная установка, а судьба. В этом ключ к его личности. Уже после, говоря о периоде Гражданской войны, пути из белых в красные, а потом снова в белые и красные, причем каждый раз эти переходы сопровождала реальная опасность смерти, Шаргунов пишет: «Всю свою жизнь он находился в идейном развитии, которое совпадало со сменой исторических декораций». Так же и сам Сергей, который эволюционировал в своих взглядах, но главное оставалось неизменным: родная почва и литература.

Это развитие и смена декораций – повод для многочисленных обвинений в адрес Катаева, которые регулярно появляются. Шаргунов же старается быть беспристрастным и не нагружать героя книги и читателя готовыми концепциями. Он пытается понять человека, который прошел через газовую атаку Первой мировой, через камеру смертников в Гражданскую, через чистки 1930-х. Причем понять не только писателя, но и время, беря за основу утверждение, что нельзя упрощать, схематизировать, изображать одноцветно даже самую лютую эпоху. Схематизация создает лишь исторические качели, которые смещаются в угоду той или иной политической конъюнктуре, но не проливают свет на реальность. К примеру, французы не отвергают свою историю, несмотря на то, что «Робеспьер пролил много крови, резал головы, был фанатичен, но он важен для французов. Чем мы хуже?» – задается вопросом Сергей вместе со своим героем.

Понять кого-то – вовсе не значит выступать его