Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

— Отпевши молебен у святых чудотворцев Сергия и Никона, пришед я сюда, православные христиане, благословить вас на дело великое. Приспела пора положить конец междоусобной брани, кою навлекли на Российское государство лжехристи-самозванцы и алчные управители. Пора погнать с Русской земли хищников нашего спасения — польских и литовских людей, который год чинящих ей разорение и богохульство. Возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой! Знайте: нет теперь силы сильнее могучести вашей, понеже она изо всех городов и весей по капле в единый кулак собралась, и не будет ей удержу в справедливом гневе. Помните: нет чести превыше, чем сохранить веру и отечество свое, жить по собственному уставу, на подражательство от иноземцев не прельщаясь, окаянству супостатов не потворствуя. Смилуйтесь: дайте поскорее долгожданным государем овдовевшую землю укрепить и украсить и тем злую Смуту всем миром избыть. Благословляю вас, христолюбцы, мужи-исполины, сыны отечества, долг свой до конца исполнить! А ежели и случится в жестоком бою убиту быть, то верьте: не умрете, но живы будете вовеки! С Богом, родимые!

После таких душеподъемных слов разлилась вокруг единящая тишина. Сопровождаемый этой тишиной, Дионисий сошел с горы Волкуши и окропил святой водой сперва старосту земского ополчения Кузьму Минина, затем первого ратного воеводу — князя Дмитрия Пожарского с товарищами и сыновьями. Следом неостановимой чередой потекли к нему жаждущие святого напутствия ополченцы. Каждому хотелось на путь ратного стяжания под его осеняющей рукой ступить.

Обняв на прощание отца и Анания-скудельника, встроился в этот поток и Сергушка Шемелин. Ленты, вплетенные в гриву его коня, напоминали венок, пущенный по воде. На него и не захочешь, а внимание обратишь.

— Люби тебя Бог! — обласкав его взглядом, пожелал Сергушке Дионисий.

Ну как после этого не возгордиться? Ведь сам владыка на него внимание обратил. Все это видели и слышали!

Однако отойдя от Волкуши на треть версты, Сергушка сообразил, что далеко не все. Хуже того, не его содружинники. На радостях он к другому отряду прибился. Василей Тырков, при котором Сергушке положено быть, успел где-то впереди затеряться. Хоть и прощает он своему стремянному подобные вольности, а все же лучше его терпение не испытывать.

Свернув на обочину, Сергушка легко взметнулся на коня и по заросшему бурьяном придорожью пустился догонять свою дружину.

Давно замечено: коли на закате небо обоймут заревые облака, на другой день быть сильному ветру. Так оно и случилось. Но не сразу. Сперва ветер игриво крутился на Климентьевом поле, по-щенячьи подпрыгивая и повизгивая, теребя подолы кафтанов, прячась в Глиняном, Мишутином и Сазоновом оврагах, чтобы затем, выбравшись из них, вспушить золу под стволами опаленных огнем деревьев в Благовещенской и Терентьевской рощах, просквозить мимо монастыря в северном направлении, а потом, крадучись, вернуться с противоположной стороны. Однако с каждым часом ветер становился все сильней и сильней, и дул он не в спину, а навстречу земской рати. В народе такой ветер лобачом или противнем называют.

— Ишь, как разгулялся паламошный, — отворачиваясь от него, чертыхались ополченцы. — Будто леший из преисподней вылез. Не к добру это. На таком хорошо только блох ловить.

— Не каркай, ворона, а то и вправду беду накличешь.

— Каркай-не каркай, а к Москве против такого ветра лучше не ходить. Плохая примета.

— Не по приметам живи, по заветам. Их тебе владыка Дионисий только что изъяснил. Видать, у тебя сердце глухое, ежели такого пустяка пугаешься.

— Не глуше твоего. Шагай, наставник…

Вот Сергушке и вспомнилось, что такой же лобач со стороны Москвы в лицо сибирской дружине задул, когда она из Тобольска в Ярославль выступила. Но Михалка Смывалов и Микеша Вестимов задорной песней его вспять повернули. А пелось в той песне о сапогах-скороходах, которые из конца в конец света ходят-похаживают, до́бра молодца к красной де́вице носят-понашивают. Мо́лодец-то гол как сокол, а у де́вицы отец разбогат-купец. Затребовал он выкуп за дочь, да не сладкими пирогами, а скороходными сапогами. Что делать? Как быть? Неповадно к любоньке на босу ногу ходить. Думал-подумал мо́лодец, да и говорит купцу: «Где двое целуются, третий не лезь! Любовь не пожар, а загорится — не потушишь!». Потом он де́вицу хвать-похвать — и поминай, как звали.

Но больше всего запомнился Сергушке припев той песни: «Как девице пасть, так и ветру пропасть». Не понятно, зато красиво. Песенный за́говор да и только. Вот и начал он его сначала про себя повторять, а потом и в голос.

Заоглядывались на него ополченцы: чего-де это парень чудит? Вон какой разбойный ветрила поднялся. И без песен рот тесен, а запоешь — весь раздерешь. Но тут далеко впереди затеплилась другая песня. Ветер глушил ее, рвал в клочья, но по отдельным словам можно было понять, что говорится в ней о дороге, которая за красным солнышком катится, под тучами прячется, дождями умывается, ветром буйным утирается, и нет ей ни конца ни края. Не разобрать, кто поет. Если Михалка и Микеша, то к ним и торопиться надо.

Под песню, даже такую зыбкую, легче шагается. Вот пешцы и взбодрились, перестали чертыхаться, а иные и сами подпевать начали. Еще издали Сергушка заметил среди них одинокого всадника. Казалось, он не сидит, а торчит в седле, ничего вокруг не видя и не слыша. Поводья опустил. От ветра не уклоняется. Безрукавый плащ-накидыш у него за плечами, как рванье на огородном пугале полощется.

«Да это же Кирила Федоров, — поравнявшись с ним, понял Сергушка. — Веселенькое дело: еще вчера он приказным дьяком был, а нынче младшим воеводой к Тыркову назначен. Другие из его братии всю жизнь в чернилах готовы купаться, лишь бы служба ни шатко ни валко, зато прибыльно шла, а он в ратные послужильцы напросился. Подходящий человек».

Не обнаружив рядом ни одного знакомого, Сергушка вопросительно глянул на Федорова. Ведь если он здесь, то и сибирская дружина здесь должна быть. В ответ Федоров скользнул по нему невидящим взглядом и снова погрузился в свои мысли.

«Странный он нынче какой-то, — удивился Сергушка. — Будто меня тут и вовсе нет».

Откуда ему было знать, что на Кирилу в тотчас слагательное вдохновение нашло? Обо всем на свете забыв, он подбирал слова, которые складывались в такие вот строки:

«Не клонись под ветром, головушка. Пусть он сам тебе в ноги поклонится. Пусть он, оземь грудью ударясь, обернется твоим конем.

И помчится Русь, и покатится против ляхов грозной лавиною, чтобы землю очистить Русскую от налезшей в Кремль орды…».

Сообразив, что Кириле Федорову сейчас не до него, Сергушка вновь выехал на обочину. Только теперь он заметил, что дышать стало легче. Это ветер понемногу начал менять направление. Теперь он налетал сбоку, а то и в спину подталкивал.

— Эй, удалец, заворачивай к нам! — вдруг послышалось с дороги.

Глянул Сергушка, а это Нефед Минин с княжатами Пожарскими на верхах посреди сопровождающего их отрядца трусят.

Великое дело — случай. Лишь сегодня утром из перешептываний ополченцев Сергушка узнал, кто они такие. Нефед у него интереса не вызвал, зато о княжатах он подумал: «Моих лет парнишки. Могли бы приятелями стать. Но это вряд ли. Не ровня я им, чтоб дружиться».

И вот на тебе, пути их пересеклись.

Подстроив своего жеребца к коню Нефеда, молодецки сложенный Сергушка как можно небрежней уронил:

— Ну завернул. Что дальше?

Нефед на голову ниже его, но телом тоже крепок — эдакий мужичок-боровичок. Хитровато улыбаясь, он ответил:

— Хотим на твоего конька полюбоваться, детинушка. С чего это ты его так разневестил?

— Разве непонятно?

— Мне-то понятно. Ты вот им объясни, — мотнул головой в сторону Петра и Федора Пожарских Нефед и, отгородив рот от порывов ветра ладонью, объяснил: — У них в Мугреево на Флора и Лавра лошадей украшать не принято. Там в этот день не сеют, не обозничают, а только сладкие хлебы пекут. А на них для утехи конские копыта выдавливают. Вот и весь праздник.

— И правильно делают! — одобрил мугреевцев Сергушка. — Украшать — дело второе, а первое — роздых лошадям дать. Поселянам тоже хорошо — со сладким-то печеньем.

Такой ответ княжатам понравился.

— Но ведь ты один изо всего войска коню ленты заплел, — перекрикивая ветер, включился в разговор Петр Пожарский, — Другие годами тебя постарее, а ведь не догадались. Может, объяснишь почему?

— Врать не буду, — признался Сергушка. — Это тятькиных рук дело. Откуда мне старину в таких подробностях знать? А он помнит.

— И кто же у тебя отец?

— Казак старой ермаковской сотни. Ныне-то он при Троицком монастыре обретается, а раньше ого-го-го…

— Ермаковской? — напрягая голос, переспросил Федор. — Уж не тот ли это атаман Ермак, что Сибирь при царе Иоанне взял?