Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

Пока они пели, из Водяных ворот вышел и присоединился к начальным людям дьяк Большого прихода Патрикей Насонов. Приложив руку к груди, он молча поприветствовал Тыркова, затем, перешепнувшись с Романчуковым и Федоровым, указал, куда править возы с копеечным серебром. Все ходко, деловито, немногословно. Возчики указанных Тырковым подвод последовали за Насоновым, остальные изготовились отправиться дальше, но тут стремянной Тыркова Сергушка Шемелин истошно завопил:

— Тятя! Чтоб мои глаза повылазили — тятя! Не узнаешь? Это же я, твой старшак Сергушка! Эвон куда тебя занесло — в самую Троицу!

Буйным ветром налетел он на скособоченного служня, наблюдавшего за происходящим с придорожья, легко подхватил его на руки и закружил, взахлеб повторяя:

— Тятя! Тятечка! Черт ты старый! Пропал незнамо куда, а мы с мамкой жди! Разве ж так можно?.. Ну, чего молчишь, точно ежа проглотил? Коли узнал меня, так хоть словечко кинь! Чай, немаленький…

Служень отчаянно закивал, разъяв темный провал рта. Зубов в нем не было, языка тоже. Лишь в горле что-то булькало, да из серых широко открытых глаз катились крупные слезы. Нижняя часть лица, оплавленная огнем, а потому безбородая, казалась меньше верхней. Ее будто с другого лица приставили. Зато верхняя сохранила природную красоту: прямой нос, разлетные брови, высокий лоб, поредевшие и поседевшие, но все еще буйные кудри, выбивающиеся из-под черного монашеского колпака.

Приглядевшись повнимательней, Тырков понял: это и впрямь отец Сергушки — казак старой ермаковской сотни Семен Шемелин. Пять лет назад запропал он на посылках к Москве. С тех пор несчетное число раз оплакали его неутешная Овдока и дети, похоронили в душе соседи и сослужильцы, а он, оказывается, жив, хотя и не скажешь, что здоров. Сразу видно: увечья свои он не в бою получил, а на пытке. Только на ней языки строптивцам режут, ну а Шемелин — строптивец известный — голову ни перед кем не склонял, от дел не отлынивал, заворуев в лицо обличал, какого бы они чина и звания ни были. Вот и стал кому-то поперек дороги.

— Да ты никак немой, тятя?! — запоздало сообразил Сергушка. — А я тебя тормошу почем зря. Извиняй, родимый, — и, притиснув невеликого телом отца к широкой груди, заплакал: — Вишь, как оно на свете бывает? Хоть подымай руки на небо. А?

Слушая его, Семен Шемелин согласно кивал и, беспомощно улыбаясь, ласково перебирал густые непослушные волосы сына. Потом вдруг стал вырываться, сердито сучить ногами. Успокоился лишь, когда Сергушка опустил его на землю. Тут Шемелин вновь скособочился, да так, что левая рука его чуть не до земли повисла, а голова к правому плечу загнулась.

Их окружили Стеха Устюжанин, Юряй Нос, Федька Глотов и другие тоболяки, прежде хорошо знавшие Шемелина. Каждый торопился сказать ему доброе слово, по плечу похлопать или обменяться понимающим взглядом. Но тут подоспели ермачата во главе с Афанасием Черкасовым и стали оттирать их, показывая, что Шемелин им, как отец родной, ведь родители их еще при Ермаке побратались, а Сергушка и вовсе им братаник, хоть и не в их десятке служит. Больше других старался весельчак Томилка Ерофеев:

— Ну, чего скучились, скоробранцы? Али не видите: живучи, до всего доживешь — и потеряешься, и найдешься… Дайте воеводе пройти!

Дружинники послушно расступились, пропуская на круг Тыркова.

— Дай Бог — хорошо, а слава богу — лучше! — зацепившись за призыв Ерофеева, первым поздоровался с Шемелиным Тырков. — Вот и свиделись, Семен. Куда отца судьба несет, туда сына конь везет. Привет тебе от Овдоки, от всей нашей сибирской службы. Мы тебя помним, а она с детушками и подавно. Умному жена, как нищему сума, все сбережет. Гляди, какого молодца она тебе прислала: отца, как былинку, поднимает. То ли еще будет, когда мы до Москвы доберемся! Да он всех ляхов и их позадицу одной рукой разметет! Так я говорю?

Шемелин глядел на него снизу вверх, по-птичьи повернув голову. Во рту его булькала и пузырилась слюна, брови к переносице болезненно сошлись, но в глазах затеплился веселый огонек. Значит, шутку Тыркова он понял и принял, ждет, что еще хорошего воевода скажет.

А что ему сказать, если в ответ он только мычит?

— Время потолковать у нас еще будет, — нашелся Тырков. — А пока не покажешь ли, Семен, как ближе к плотине Красного пруда добраться? Там нам место отведено. Заодно и с сыном побудешь… Если, конечно, у тебя других спешных дел нет.

Шемелин радостно закивал, забулькал, стал показывать рукой то в одну, то в другую сторону. Пойми его попробуй! Спасибо седобородому монаху, что встретил дружину славицей в честь Хлебного Спаса. Он-то и растолковал Тыркову, как надо понимать Семушку Немого. А вот как. Нынче Семушка в Служной слободе портища и обувишку для иноков шьет. Это и есть та самая слобода, мимо которой дружина Тыркова к Троицкому монастырю недавно проследовала. А Красный пруд дальше за речкой Кончурой у Терентьевской рощи лежит. Дорогу к нему Семушка за милую душу покажет.

— В ногах правды нет, тятя! — выслушав монаха, Сергушка Шемелин вновь подхватил отца и, легко усадив на своего коня, счастливо разулыбался: — Показывай! А я рядом пойду. Ты у нас нынче все равно как Георгий Победоносец, тятька. Любо-дорого поглядеть!

Оживленно задвигались, стали расходиться по своим десяткам дружинники. На месте остались лишь Тырков с монахом.

— Благодарствую, отче, — сказал Тырков. — Может, и о прежней жизни Семушки поведаешь?

Монах отрицательно покачал головой.

— Жаль. Очень жаль. Нет у меня таких людей, чтобы знаки немых перетолмачивали, а от самого Шемелина немного добьешься, — Тырков огорченно вздохнул, но решил не отступать. — Тогда посоветуй хотя бы, кто нам в этом деле может пособить? Ты ведь всех тут знаешь, отче.

— Старец Ананий, — после некоторого колебания ответил монах. — В келейном ряду Служной слободы три Анания. Так ты Анания-могильщика спроси. Бог тебе в помощь!

Тырков тотчас послал в Служную слободу Федьку Глотова. Сказал:

— Найдешь нас у Красного пруда. Его тут тебе любой покажет.

Не задерживаясь на широком златоглавом подворье Троице-Сергиева монастыря, обоз покинул его через Луковые ворота и мимо убранного уже Лукового огорода устремился к Московской дороге.

В соседях у дружины Тыркова оказались отряды Исака Погожего и Лукьяна Мясного. Им достались луга у Келарева пруда и полусожженной Климентьевской слободы. Свои таборы они огородили рядами повозок и старыми плетнями.

Первым на стан к Тыркову наведался Исак Погожий.

— Так вот ты каков, сибирских краев воевода Василей сын Фомин! — несколько напыщенно воскликнул он. — Наслышан. Наслышан. Жить тебе да молодеть, добреть да богатеть, служить-не переслужить… А где Кирила Нечаич? Он вроде при тебе должон быть.

— В Пятницкой церкви с приказными остался, — ответил Тырков. — А ты кто таков будешь? Назовись.

— Воеводой Погожим Исаком Семеновичем зови, не обманешься. Мы с Кирилой старые знакомцы. Он из дьяков в полки рвется, сибирских людей тебе в подмогу решил собрать. Уже и росписи начал делать, да Кузьма Минин его в Ярославле для денежной казны оставил. А у меня человек с пятнадцать, которые на Сибири по службе или по другому делу бывали. Могу их на добровольников, что ты проездом в ближних уездах собрал, поменять. Да у Лукьяна Мясного сибирских татаровей не меньше моих будет, да у других… И вот тебе мой совет по дружбе: Кирилу Нечаича в товарищи к себе забери. Не прошибешься.

— Заберу, — пообещал Тырков. — Думаю, князь Пожарский против не будет. Я как раз к нему собирался — о своем прибытии доложить.

— И я собирался. Вишь, как все удачно выходит? Вместе и отправимся.

Но тут на верхах подтрусили Федька Глотов и одноглазый чернец, судя по всему, Ананий-скудельник. Выглядел он не лучше Семена Шемелина: лицо и шея иссечены рубцами; мало того, что на месте правого глаза зияла рваная пустота, монашеский куколь едва прикрывал обрубки ушей, а нос был не только перебит, но и свернут набок. Однако когда Ананий вышагнул из седла, оказалось, что он довольно высок и крепок, а руки у него, как лопаты.

— Это что за убогий? — одними губами вышептнул Исак Погожий, но чернец его услышал.

— Двенадцать апостолов были убогими, а на том свете на двенадцати престолах будут сидеть и судить царей вселенских, — дерзко изрек он, но тут же сменил едкость в голосе на евангельское братолюбие: — Напусти Бог здоровья и благополучия всем витязям, вставшим противу вражьей прелести, злых изменников и потаковщиков, сохрани на сто лет с прилетками, дай счастливо день дневать и ночь ночевать.

— Так-то лучше, — усмехнулся Погожий. — Говори да не заговаривайся, старче. Ну какой ты, к лешему, апостол? Лучше скажи, кто это тебя так изукрасил? Ляхи?

— Они самые, родимец. Ляхи в боярских шубах. Я тут вашему посыльщику уже говорил, — Ананий выразительно глянул на Федьку Голотова. — И опять повторю: великое смущение, рознь и непостоянство в народе от их непомерных притязаний сделались!