Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

— Нех жие Польска! — грянули в ответ тысячи глоток.

— Гайда! Гайда! — Ходкевич рубанул воздух булавой в сторону Москвы, и, вспенив неспешные воды Москвы-реки, устремилась вперед тяжелая, а за ней и легкая кавалерия.

Крики польского войска разнеслись далеко по округе.

— Вот и загавкали телячьи головы! — оживились ополченцы. — По смерти соскучились. Сейчас поглядим, кому тереть, а кому терту быть!

— Да тут и глядеть нечего. Хороши ляхи складом, да не крепки задом. Сперва хвалятся, да скоро валятся.

— Смотри сам раньше времени не свались. Языком легко бойцевать, а ты сперва сулицей [86] помаши…

Пожарский и Минин следили за передвижениями противника с башни у Арбатских ворот Белого города. Ночью, под покровом темноты, князь отправил на Девичье поле две казачьи сотни и мужицкий отряд Михея Скосыря. Казакам он задал как можно больше надолб, рогаток и растяжек на пути польско-литовской кавалерии поставить, а между ними ямы-ловушки нарыть.

Обычная рогатка — это заградительный брус, уложенный на крестообразные стойки. Где их только ни встретишь — у застав и огородов, у городских ворот и на улицах, у малых и больших поселений. Так что обилию их за Крымским бродом поляки вряд ли удивятся, тем более торопясь взять Москву приступом. Скорее посмеются напрасным стараниям москалей. Ведь перемахнуть через столь пустячное препятствие на борзом коне для шляхтича — мимолетная забава.

На это и сделал расчет Пожарский. Повыше каждого бруса он велел струной натянуть тонкую пожилину. Подожмет конь в прыжке передние ноги, чтобы таким курбетом через рогатину перепрыгнуть, а растяжка его на землю и уронит. Между надолбами казаки тоже немало струн натянули.

Пока казаки растяжки ставили, мужики из отряда Михея Скосыря выкопали укромные одиночные ямы и залегли в них до нужного часа. Сидеть в таких придорожных засадах для них — привычное дело. Ведь все они — беглые холопы или разоренные голодом и непосильными поборами управителей крестьяне. Вот и объединились они в разбойную ватагу. В отместку за свою неприкаянную жизнь ватага эта поначалу купцов, поместных дворян и приказных дьяков грабила, но потом всю свою боль и ненависть на поляков и их наемников, наводнивших Русскую землю, переключила. Обида за отечество для них на время затмила все прочие обиды. Потому и влились бывшие шиши в народное ополчение. Доверие Минина и Пожарского — для них великая честь. Не случайно Скосырь признался:

— Идем, князь, чтобы хоть на том свете человеками стать и побожее место себе заслужить.

— На тот свет не спеши, друже, — посоветовал ему Пожарский. — У нас и на этом дел хватит…

И вот теперь, еще раз оглядев Девичье поле, князь мысленно похвалил скосыревцев: хорошо схоронились. Трава на лугах и возле дороги не примята, весело переглядываются цветы, мирно вспархивают птицы. Ничего такого, что могло бы насторожить неприятеля, не видно.

От Крымского брода, огибая Новый Девичий монастырь, текла к земляному валу накатанная веками дорога. Где-то на полпути она распадалась. Одна ветвь ее по кривой ломаной линии продолжала двигаться к Арбатским воротам, другая поворачивала в изрезанное оврагами и водомоинами Чертолье. К этому раздорожью и выдвинул Пожарский отряды стрельцов и дворянской конницы под началом князя Ивана Хованского.

Крымский брод не широк. Вот и пришлось польской кавалерии пересекать его сомкнутым строем. Зато на левом берегу Москвы-реки она стала расходиться в стороны, стремительно занимая все новые и новые пространства, на глазах превращаясь в грозную неостановимую лавину.

На первых порах эта лавина катилась медленно, потом стала набирать ход. И вдруг словно о невидимое препятствие споткнулась. Сначала, лихо подняв своего жеребца над заступившей дорогу рогаткой, рухнул вместе с ним в пыль хорунжий головной роты крылатой кавалерии. Бунчук из его рук выпал и, словно копье, вонзился в придорожную земляную насыпь. Потом в разных концах Девичьего поля начали падать и другие гусары. Одни, подобно хорунжему, напоролись на растяжки, другие угодили в ямы-ловушки, третьи наскочили на удальцов Михея Скосыря. Как черти из капусты, повыскакивали те из своих нор. У каждого в руках длинный крюк. Ловко зацепив им оказавшегося поблизости шляхтича, скосыревцы выдергивали его из седла и спешили унырнуть за ближайшую растяжку.

Ну какой гусар, увидев такое поругание польскому воинству и своему поверженному брату-шляхтичу, не бросится за наглецом, чтобы раскроить ему голову острой карабелей? Тут-то и споткнется его конь о растяжку, сам свалится и седока, словно трухлявый мешок, с себя сбросит. Что? Как? — «А так, — ухмыльнется подоспевший к нему с топоришком бородатый обидчик, — Не серчай, вашмость [87], приехали!» Это у него шутка такая. Ну, разве не гунцвот [88]?! Да все эти русские сплошь гунцвоты!..

Как только скосыревцы всполошили рассыпавшихся по полю кавалеристов, со стен Нового Девичьего монастыря затрещали ружейные выстрелы, одна за другой ухнули полуторные пушки. Два снаряда угодили в гущу черкас неподалеку от переправы. Еще один внес смятение в ряды драгун. Воздух будто гудением растревоженных пчел наполнился.

У ополченцев такой поворот дела вызвал ликование.

— Так их, нахрапников! — пронесся по рядам переплеск радостных возгласов. — Чем «гайда» орать, лучше бы «Господи, помилуй» кричали.

— Вишь, как земля у ляхов под ногами зашевелилась. Кто бы это мог быть?

— Михейка Скосырь с братией балует, — тут же нашлись сведущие люди. — Что другому по уши, ему по колено. Хват человек!

— Это, чай, князь его надоумил…

— А то как же! Выше лба уши не растут!

Для огромного войска спотычка нескольких десятков кавалеристов, как укусы невесть откуда взявшихся комаров. Однако комары эти с боевого настроя поляков сбили, заставили озираться, рогатки объезжать. А именно это Пожарскому и требовалось.

Но радостные возгласы тут же сменились тревожными:

— Чего ждем? Пора и нам на ляхов ударить, не то они людей Скосыря, как зайцев, перебьют!

И правда, обозленные шляхтичи сворой накинулись на одного, затем на второго, третьего засадника… Блеснули на солнце сабли, и рухнули в высокие травы иссеченные тела удальцов.

Болью отозвалась их гибель в душе Пожарского. Но он продолжал ждать, когда передовые отряды польской кавалерии, поминая в сердцах сто крот дяблов [89] и прочую нечисть, одолеют полосу скрытых и явных препятствий и выйдут к росстани. Место для сражения здесь самое подходящее. Есть где развернуться. Есть где укрыться. И обзор с башни неплохой. Вся арбатская, чертольская и немалая часть Замоскворечья до Воробьевых гор отсюда хорошо просматриваются, а Кремлевский холм и Неглинный верх так и вовсе видны, как на ладони.

У Ходкевича такого обзора нет. Но стоит ему захватить Новый Девичий монастырь, и он появится. Там достаточно звонниц и сторожевых башен, чтобы одну из них сделать наблюдательной. Конечно, гетман рассчитывает на стремительный прорыв у Арбата, но он достаточно дальновиден, чтобы и к осадному противостоянию быть готовым. К тому же, согласно военным правилам, принятым в европейских государствах, командующий армией должен руководить наступлением издали и лишь при острой необходимости принимать личное участие в баталии. Стало быть, Ходкевич в любом случае мимо обители без боя не пройдет.

Держа это в уме, Пожарский еще с вечера усилил монастырскую заставу. В подкрепление засевшему там окольничему Никите Васильевичу Годунову он послал отряд стрельцов и лучников молодого князя Федора Куракина. Такая предосторожность вызвана еще и тем, что другой Годунов, Федор Алексеевич, покинув сибирскую дружину Василея Тыркова, в стан Трубецкого переметнулся. Теперь надо быть ко всему готовым. А Куракин, хоть и молод, но смел, сообразителен, взглядами тверд. В случае чего он сумеет защиту монастырской крепости в свои руки взять. Да, похоже, уже и взял. Вовремя его люди польскую кавалерию со стен обители обстреляли. С одной стороны — удальцам Михея Скосыря помогли, с другой — зубы Ходкевичу показали: не лезь-де на нас войною, гетман, за здорово живешь нас не возьмешь.

Сейчас Пожарского больше всего заботило, откуда Ходкевич будет управлять боем. Если он сам кавалерию возглавит, то и Пожарский не медля навстречу ему выедет, а нет — так и князь повременит. В сражение никогда не поздно вступить. Куда сложнее держать в поле зрения все происходящее вокруг, принимать быстрые и точные решения, жертвовать одним, чтобы сохранить и усилить другое, гореть, но не сгорать до победного часа. Безоглядная храбрость и лихой наскок впечатляюще со стороны смотрятся, да вот беда — не всегда они оправданными бывают. От иных урона гораздо больше, чем пользы.