Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг

сироты едят, пусть угощаются! Пусть знают, какая она ловкая! Баджи уже вкусила сладость успеха у малышей, и добрые чувства — искреннее желание накормить малышей, помочь тете Марии переплетаются у нее с тщеславием. Что скажет дядя Шамси! Ну его, дядю! Может быть, он и вовсе не вернется?..

В кухне детского сада Баджи стоит с засученными рукавами, с двумя полотенцами накрест через плечо — как настоящий повар и готовит плов. Она чувствует себя в роли Ана-ханум. Тетя Мария низведена сегодня на роль помощницы.

Жирный, рассыпчатый, сытный азербайджанский плов!

Баджи наблюдает за перемазавшимися, облизывающимися малышами. На этот раз она вполне удовлетворена.

Но вдруг у нее мелькает мысль: если б отец узнал, что она ворует, он бы ее убил!

Ворует?

Она знает, что воровать дурно. Но вот, стоит взглянуть на сытых, довольных детей, и оказывается, что это не так уж дурно.

А может быть, это вовсе не воровство?

Вывозят же теперь из магазинов богачей добро, чтоб раздать бедному люду, и многие не называют это воровством. Вот и тетя Мария говорила: одно дело — брать для себя, другое — для бедных голодных детей. Это другое теперь называется «реквизиция». И только богатые называют это по-прежнему воровством.

И еще тетя Мария говорила, что несправедливо, чтоб богатые имели все, а бедные — ничего, и что богатые стали богатыми нечестно; значит, отнимать у них богатство — справедливо. Какая, в самом деле, польза, если рис и кишмиш будут лежать в подвале, пока не сгниют или пока их не пожрут крысы? Вот она и произвела у дяди Шамси маленькую реквизицию. Эта мысль приводит Баджи в восторженное состояние. Пусть посмеет кто-либо сказать, что она ворует! Просто — маленькая реквизиция!

Каждый день с утра приходит Баджи помогать тете Марии, принося что-нибудь из продовольственных запасов Шамси.

Тетя Баджи пришла! — радостно кричат ребята, бросаясь к ней навстречу.

— Да отстаньте вы! — отмахивается от них Баджи. Но в глубине души она растрогана и польщена.

Странные дела творятся теперь с нею!

Прежде она возилась с одним Балой, и было это, признаться, трудновато. А теперь ей приходилось возиться с двадцатью крикунами, и они ей не в тягость. Прежде она мыла посуду на шестерых и проклинала тарелки и горшки. А теперь она моет посуду всего детского сада и не ропщет. Прежде она только и думала, как бы ей увильнуть от непосильной работы. А теперь она сама просит работы у тети Марии.

Почему так происходит? Наверное, потому, что работает она теперь по своей доброй воле и помогает той, кого любит, кого уважает, и потому, что нельзя не помочь этим сиротам-малышам…

Иногда тетя Мария заводит речь о Саше.

И тогда Баджи вся обращается в слух, хотя делает вид, что погружена в работу — тщательно вытирает посуду, внимательно перебирает крупу. Порой ей самой хочется заговорить о Саше, по она не решается. Боится она, что ли, тетю Марию? Но чего ей бояться, ведь та не станет ругать ее за это? Стыдится, может быть? Но чего ей стыдиться? Разве она целовалась с Сашей, как целуются другие девчонки с мальчишками? Аллах упаси! Почему ж, в таком случае, едва она хочет заговорить о Саше, язык у нее словно прилипает к нёбу?..

Однажды приходит в детский сад женщина с портфелем, осматривает ребят, заглядывает во все уголки. Она шепчется с тетей Марией, время от времени бросает взгляд на Баджи. Перед тем как уйти, она подходит к Баджи.

— Это ты так хорошо помогаешь товарищу Филипповой? — спрашивает она приветливо.

— Я помогаю, — отвечает Баджи.

— Мы уже о тебе слышали, — говорит женщина, ласково улыбаясь.

— Я стараюсь, — отвечает Баджи, смущенная похвалой. Она берется за щетку и принимается с рвением подметать пол.

Новый декрет

Зал был украшен алыми флагами.

Было жарко, душно, запах нефти исходил от одежды собравшихся.

Юнус сидел, стиснутый с двух сторон, — справа от него сидел Арам, слева — незнакомый старик азербайджанец Взгляд Юнуса был прикован к трибуне, на которой стоял мужчина с небольшой темной бородкой, красиво очерченными бровями, глубокими внимательными глазами.

— Мною получено письмо от товарища Сталина, — начал Шаумян спокойным, негромким голосом, но в напряженной тишине явственно слышно было каждое слово. — Все, что в этом письме сказано, одобрил товарищ Ленин. И все, о чем заявлено в этом письме, является официальным, исходящим от Совета Народных Комиссаров… Затем мной получены еще три телеграммы от товарища Сталина… Так вот, товарищи, — голос Шаумяна окреп, и лицо его озарилось, — нанесен сокрушительный удар капиталистическому господину бакинской буржуазии, свершилось то, что всегда являлось мечтою и лозунгом бакинских рабочих… — Шаумян сделал движение вперед и, подняв руки, высоким взволнованным голосом возгласил: — Волей его величества бакинского пролетариата огромные богатства, созданные народным трудом, отняты у паразитов и переданы трудовому народу в лице его Республики Советов! Товарищ Сталин нам сообщает, что национализация нефтяной промышленности утверждена!..

Он не успел договорить — зал ожил, радостные возгласы на разных языках слились в один торжествующий гул: то, о чем еще так недавно не смели думать люди забитые, робкие; то, что в суровых буднях иным казалось досужей мечтой, сказкой; то, за что долгие годы боролись, проливая свою кровь, большевики, — осуществилось!

Выждав, пока шум стих, Шаумян продолжал:

— Я счастлив, товарищи, поздравить вас с победой!.. С поддержкой рабочих и крестьян всего Закавказья, с поддержкой российского пролетариата Бакинская трудовая коммуна укрепится здесь, в Баку, и явится освободительницей всего трудового народа Закавказья!

Зал снова восторженно зашумел:

— Да здравствует Бакинская коммуна!..

Едва Шаумян умолк, все, с шумом отодвигая скамьи, устремились к трибуне. Каждому хотелось быть ближе к тому, кто принес сегодня радостную весть, посланную трудовому народу Баку Лениным и Сталиным. У каждого вдруг возникло множество вопросов.

Юнус не сводил глаз с Шаумяна. Да, та же бородка, те же красиво очерченные брови, те же глубокие внимательные глаза. Они запомнились Юнусу с той поры, когда ему доводилось видеть Шаумяна у машиниста Филиппова. И сейчас лицо Шаумяна казалось близким, родным. Юнус смотрел на него почти влюбленным взглядом: ведь это он, Степан Георгиевич, всю жизнь боролся за счастье народа, осуществляя и его, Юнуса, мечты. Юнус протиснулся вперед, вплотную к Шаумяну, и вдруг неожиданно для себя произнес:

— Привет вам, Степан Георгиевич, здравствуйте!.. — Он хотел добавить «дорогой», но постеснялся.

— Здравствуй! — ответил Шаумян, вглядываясь в Юнуса.

Юнус понял, что Шаумян его не узнает.

— Вы к нам в Черный город ходили, на завод, к машинисту