Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Головнина, так уверило его в уме и сообразительности обитателей этого острова, что он решил сообщить своим гостям сведения и о себе. Он показал им знаками, что пришёл со своим кораблём издалека, что прибывшие принадлежат к многолюдному и сильному государству, которое называется Россией, и что имя корабля, на котором он пришёл, «Диана».

Но из всего этого островитяне поняли лишь одно, а именно: что его самого зовут Дианой.

Это почему-то так обрадовало Гунаму и его товарищей, что, подбежав к борту и указывая людям, сидящим в кану, на Головнина, они подняли восторженный крик:

– Диана! Диана!

С кану и даже с берега сотни островитян отозвались столь же радостными криками:

– Диана! Диана!

Так эта кличка и осталась за Головниным на всё время его пребывания на острове Тана.

Для первого знакомства он одарил гостей топорами, ножами, ножницами, бусами, что им очень понравилось.

Но тут произошёл следующий, весьма трагический для лекаря Бранда случай.

Островитяне, прорвавшиеся на шлюп вслед за Гунамой, разбрелись по всему кораблю. Хотя их одних не пускали никуда, но они успели побывать во многих помещениях, приходя от всего в изумление и восторг.

Особенно им понравился колокол, которым отбивались склянки, и зеркало. Когда звонили в этот колокол, они издавали радостные звуки, как маленькие дети, их лица, не лишённые мысли и приятности, расплывались в улыбке, и они начинали прыгать от восторга.

Когда гардемарин Якушкин показал им зеркало, приблизив его к лицу одного из островитян, тот, увидев в нём своё изображение, выхватил зеркало из рук Якушкина и заглянул в него с обратной стороны, потом снова посмотрел в стекло и опять перевернул его и так делал до тех пор, пока его соплеменник, нетерпеливо ожидавший своей очереди, не вырвал у него из рук эту диковинку и не начал проделывать с нею то же самое, что и первый.

Это несколько удивило Головнина, продолжавшего внимательно наблюдать за своими гостями, наводя на мысль, что островитяне, несмотря на всю свою понятливость, всё же недалеко ушли от маленьких детей. Имея постоянную возможность наблюдать в воде изображение своё, неба и деревьев, они, казалось бы, не должны были так удивляться свойствам зеркала.

Пробрались островитяне и в каюту Бранда, который был немцем во всех отношениях.

На стенах его каюты висели вышитые бисером по шёлку изречения на немецком языке, вроде: «Завтра, завтра, не сегодня, так ленивцы говорят», открытые сумочки, украшенные фантиками и ленточками, для писем и прочей бумажной мелочи, портреты в расшитых шелками и бисером рамках.

И как ни пристально наблюдал Бранд за гостями, один из них всё же ухитрился стащить и унести с собой миниатюрный портрет его жены Амальхен. Тишка, присутствовавший при этом, видел, как к портрету, висевшему над кроватью лекаря, протянулась чёрная рука, но умышленно отвернулся, в душе довольный, что надоедливый немец больше не будет приставать к нему с портретом своей Амальхен.

От Бранда островитяне сунулись было в каюту Мура, но тот первого же из них выкинул ударом ноги.

Побледневший от испуга и боли островитянин схватился за живот, бросился бежать и хотел прыгнуть через борт в воду, но его успели удержать и успокоить. Головнин подарил ему нитку бус, зеркало и лоскут кумача. А Мура вызвал к себе в каюту и, вопреки своему обыкновению, сделал ему выговор в очень резкой форме.

– Первое – это недостойно порядочного человека и офицера, – сказал он возмущённо и волнуясь. – Сие одно и то же, что бить ребёнка. А второе – вы могли поднять таким способом против нас островитян, а их здесь более тысячи. Благодарю бога за себя и за вас, что сего не случилось.

Глава 15

Среди островитян

Настала вторая ночь на острове Тана. Она была значительно темнее первой, ибо вулкан только дымил, словно отдыхая, а едва уловимое кожей лица прикосновение чего-то почти невесомого свидетельствовало о том, что вместе с дымом вулкан выбрасывает и тончайший пепел. Временами были слышны глухие удары, подобные отдалённым раскатам грома, и такой гул, словно где-то недалеко по камням катили пустые бочки.

В воздухе чувствовался запах серы.

Опять шумел бурун. На берегу какая-то ночная птица ритмично и бесконечно издавала один унылый звук. Больше эта тропическая ночь никаких звуков не рождала. Было так тихо, что Головнин, вышедший после ужина на ют[101], слышал, как в кармане его мундира тикают часы.

В этих широтах стояла зима, когда природа отдыхала, дневная жизнь была замедлена, а ночной и совсем не было заметно – в воздухе не сновали светящиеся насекомые, бодрствующие ночью животные молчали как бы из уважения к отдыхающей природе.

Но сама природа была ласкова. Ночь была тёплая, чуткая, обостряющая слух и воображение, заставляющая мысль работать глубже и сильнее биться сердце.

И Головнину хотелось сойти на эту тихую землю без пушек, без оружия, без пороха и прийти к этим чёрным простодушным людям, пожить в их бедных шалашах, чтобы снова вернуться потом к просвещённому миру и сказать ему: «Я жив, и мог бы прожить среди них сколько угодно, никто не тронул меня! Глядите же, сколь склонен человек к добру, если мы сами приходим к нему с миром!»

Было 26 июля 1809 года.

Вчера исполнилось ровно два года, как «Диана» покинула Кронштадтский рейд. Но в трудах и опасностях, которыми началось вчерашнее утро, об этом забыли.

А вот сейчас, при тихом свете звёзд, всегда так умиротворяюще действовавших на душу Василия Михайловича, он вспомнил и об этом.

Уже два года! Два долгих года они оторваны от родины, от друзей, от близких сердцу.

Что делается там? Идёт ли ещё война или уже наступил мир? Даже и этого они здесь не знают.

С дороги он послал частное письмо морскому министру, в котором просил разрешения в случае войны возвратиться в Петербург сухим путём через Сибирь, чтобы принять со всей командой участие в войне. Скоро они будут в Охотске, но не устареет ли ответ министра?

А близкие? Живы ли, здоровы ли они? Разлучённые пространством, они не могут подать друг другу даже самой краткой вести о себе.

Так думал Василий Михайлович, стоя на палубе своего корабля под яркими южными звёздами у берегов неведомой земли.

Но вот небо просветлело, почернел дым, валивший из кратера вулкана, зазолотилась верхушка его конуса, и на берегу началось движение. Из леса стали выходить в одиночку, парами, группами островитяне, вооружённые копьями, луками, дубинками и пращами.

Многие из них несли продукты своей