Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

едва скрывающая корыстные интересы нового монарха в пополнении казны за счет фаворита своего предшественника[970], была уравновешена в словах, произнесенных Пьером Реми уже на помосте виселицы. Он признался, что якобы «однажды в Гаскони совершил предательство короля» (proditionem fecisse regi et regio in Vasconia). Это не имеющее никакого отношения к существу выдвинутого против него обвинения признание, тем не менее, как бы легитимировало расправу над чиновником, ставшим очередным «козлом отпущения».

Если обвинение Оливье де Клиссона в 1343 г. «в предательстве своего сеньора (короля)» и его казнь (отсечение головы и повешение в Париже), как и обвинение Анри де Малеструа, мэтра Палаты прошений Дома, в 1348 г. в «возбуждении бунтов в Бретани и предательстве короля» (злоумышлении его смерти)[971], могли быть обусловлены начавшейся Столетней войной, то, например, в случаях с осуждением Жана де Монтегю и Никола д'Oржемона в начале XV в. подобные обвинения звучали явно нелепо и могли объясняться только апелляцией к сложившемуся стереотипу проштрафившегося чиновника[972]. Жан де Монтегю честно прошел все ступени чиновной карьеры, прежде чем стать главным распорядителем Дома короля, и, главное, входил в команду «мармузетов», преданных служителей короны. Ни на одной из занимаемых должностей, включая пост «суверенного правителя финансов короля», Монтегю не вызывал подозрений, и лишь начавшаяся распря бургиньонов и арманьяков навлекла на него мстительный гнев герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного. Учитывая бросавшееся в глаза богатство Монтегю, обвинения в растрате королевской казны могли выглядеть правдоподобно, как и в деле Мариньи[973]. Однако включение в список его преступлений «злоумышления против жизни Карла VI, кому одному он был обязан своим богатством и своим статусом», можно понять только в контексте контракта чиновника с королем[974]. Показательно, что позднее эпитафия на его могиле недвусмысленно обвиняла «бунтовщиков и врагов короля» в казни верного и образцового чиновника[975]. По сути, то же можно сказать и о деле Никола д'Оржемона: выходец из потомственной славной семьи королевских чиновников, он стал жертвой мести с другой стороны — арманьяков, инкриминировавших ему помимо заговора с целью убийства герцога Беррийского «оскорбление величия» (lèse-majesté), что было явной натяжкой.

О глубокой укорененности в политическом сознании представлений об угрозе лично королю, исходящей от его ближайшего окружения, может свидетельствовать и характер инсинуаций в адрес Людовика Орлеанского в 1407–1408 гг. Глухая молва, а затем и доктор Парижского университета Жан Пти в «Оправдании Жана Бургундского за убийство герцога Орлеанского» обвинял брата короля не только в посягательстве на прерогативы монарха, в растрате казны и присвоении королевских доходов, но и в злоумышлении против жизни государя[976].

Разумеется, растрата и присвоение чиновником королевских доходов, особенно в период Столетней войны, напрямую увязывались с тягчайшим преступлением — оскорблением величия (lèse-majesté), поскольку отражались на содержании армии и настроении налогоплательщиков. Так, в обвинении генерального сборщика мэтра Жана де Ксанкуа и его клерка-сборщика Жана Шаррье в 1450 г. за растрату и воровство денег фигурирует обвинение в оскорблении величия, поскольку это угрожало «ущербом и погибелью королю»[977]. Однако во внешне сходном деле знаменитого королевского финансиста и «оружейника» Жака Кёра, арестованного за «оскорбление величия» и растрату, а на деле ставшего жертвой зависти и интриг, намеки на ущерб, нанесенный им «личности и состоянию короля» уже не могут скрыть истинных мотивов обвинения. Не случайно Карл VII, хоть и отстранил Жака Кёра от всех королевских служб «навсегда», но не казнил и даже не посадил в тюрьму, ограничившись изгнанием[978]. А вот ложно обвинившая Кёра дамуазель Мортэнь была в отместку «по полной программе» осуждена в Парламенте: ее приговорили к публичному покаянию, удалили от персоны монарха на 10 лье под страхом конфискации имущества и ареста и к возмещению всем пострадавшим материального ущерба[979]. Не менее суровому наказанию спустя некоторое время был подвергнут и Отто Кастелани, королевский оружейник, весьма неприглядно поведший себя в отношении своего бывшего начальника и покровителя Жака Кёра. Арестованный в 1456 г., этот флорентиец был обвинен в злоумышлении против персоны монарха с помощью неких магических изображений, которые якобы он сам изготовил и носил на себе. При помощи колдовских чар и «дьявольского искусства» Отто якобы намеревался получить «управление королевством, так что король будет выполнять всё, что он пожелает»[980]. Как видим, это дело спустя полтора века возвращает нас к делу Мариньи, демонстрируя тот же набор обвинений. Поскольку в деле Отто Кастелани явно проглядывает корпоративная солидарность чиновников, для нас особенно важно, что королевские служители использовали в своих целях тот же «код обвинения», что применялся и против них.

Подозревать королевских служителей в предательстве своего правителя было присуще и самым широким кругам. Приведем лишь два примера. 16–28 мая 1345 г. в Парламенте разбиралось дело некоего Арно Фуко из Гаскони, наемника на содержании у англичан. На вопрос, знает ли он еще кого-то, кто является врагом короля, он ответил, что скажет о них только самому государю, наследнику престола или кому-то из принцев крови. Однако на следующий день на допросе он сознался, что, говоря о врагах короля, имел в виду его чиновников: «в области Гасконь есть много бальи, прево и сержантов короля, кто не ведут себя подобающе и не достойно обращаются с жителями области, от чего народ весьма опечален, и говорят повсюду в области, что, если король Англии или кто-то его крови придет в область, многие города и замки, подданные нашего короля, повернутся к нему и на его сторону, и об этом он хотел предупредить короля»[981]. 16 апреля 1350 г. в Парламенте был вынесен приговор — позорный столб и клеймение цветком лилии на лбу — Жану Бертрану по прозвищу Палефринье из Сен-Ло (бальяж Котантена), который, встретив на улице Парижа бальи этой области Адама де Даммартена, стал кричать «Держите вора, злейшего предателя короля» (mauvais traistre le Roy), чем спровоцировал его временный арест[982].

Любопытно, что и сами чиновники прибегали к подобному стереотипному приему в своих внутренних дрязгах и интригах. Об этом свидетельствует «Рапорт» Большому совету от служителей Налоговой палаты в 1468 г. Во время вспыхнувшей в палате сначала распри, а потом и драки, участники с обеих сторон обзывали друг друга «предателями короля» (traistres au Roy)[983].

Сделанный беглый анализ набора стандартных обвинений против королевских чиновников показывает своеобразное преломление в политических представлениях контракта должностного лица с королем, знаменующего сохранение личностного принципа в условиях возникновения бюрократических процедур комплектования. Однако появление требования «служить королю и никому другому» стало шагом на пути автономизации бюрократической функции, поскольку ставило вне закона