Истина - Эмиль Золя

Маркъ внезапно понялъ, что бабушка и другія обитательницы маленькаго дома уже знали о найденной прописи; Полидоръ, вѣроятно, нарочно прибѣжалъ къ своей теткѣ и разсказалъ ей объ этомъ событіи. Маркъ, конечно, не зналъ, что побудило его къ такой поспѣшной откровенности, но онъ не могъ не улыбнуться.

— О! Кто же это собирался обидѣть Полидора? Ужъ не я ли сегодня утромъ, когда встрѣтился съ нимъ у госпожи Миломъ, и онъ хотѣлъ провести меня, разыгрывая дурачка?

Но госпожѣ Дюпаркъ не понравилось такое шутливое отношеніе къ столь важному событію. Она заговорила со своею обычною рѣзкостью, не допускающею никакого возраженія. Неужели мужъ ея внучки снова готовъ приняться за это мерзкое дѣло Симона? Защищать гнуснаго убійцу, который заслужилъ еще злѣйшей казни, — вѣдь это настоящее безуміе! Создавать какую-то неправдоподобную легенду объ его невинности и сваливать вину на достойныхъ служителей церкви, — вѣдь это — возмутительное упрямство! Что же, Маркъ хочетъ отдать Францію въ руки евреевъ? И для этого онъ погружается въ самыя грязныя, недостойныя интриги и разыскиваетъ какое-то доказательство, какую-то улику, о которой уже столько кричали. Хороша улика, — какой-то лоскутокъ бумаги, о которомъ ему наболталъ мальчишка. Глупая дѣтская выдумка!

— Бабушка, — спокойно возразилъ ей Маркъ, — вѣдь мы рѣшили никогда не касаться этого вопроса; и вотъ вы сами снова заговорили объ этомъ дѣлѣ, хотя я не далъ вамъ къ тому никакого повода. Зачѣмъ подымать безполезный споръ? Мои убѣжденія вамъ хорошо извѣстны.

— И вы знаете настоящаго преступника и хотите донести на него? — спросила старуха внѣ себя отъ гнѣва.

— Очевидно.

Пелажи, которая убирала со стола, не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Во всякомъ случаѣ, это не братъ Горгій, — за это я отвѣчаю!

Слова ея поразили Марка; онъ невольно обернулся въ оя сторону и спросилъ:

— Зачѣмъ вы это сказали?

— А затѣмъ, что въ тотъ вечеръ, когда совершено было преступленіе, братъ Горгій провожалъ моего племянника до самаго дома его отца, по дорогѣ въ Жонвиль, и вернулся въ школу около одиннадцати часовъ. Полидоръ и другіе свидѣтели показали объ этомъ на судѣ.

Маркъ смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ, и въ его умѣ медленно складывалось убѣжденіе, что всѣ догадки его были вполнѣ справедливы. Онъ точно видѣлъ передъ собою брата Горгія, провожавшаго Полидора въ теплый лѣтній вечеръ; потомъ онъ пошелъ обратно и остановился передъ открытымъ окномъ Зефирена; Марку казалось, что онъ слышитъ разговоръ между нимъ и ребенкомъ, который уже раздѣвался, чтобы лечь въ постель; братъ Горгій прыгаетъ въ окно подъ предлогомъ посмотрѣть съ нимъ картинки, но видъ блѣднаго тѣла хорошенькаго мальчика внезапно пробуждаетъ въ немъ звѣрскіе инстинкты; онъ гаситъ свѣчу; раздаются крики; преступникъ схватываетъ ребенка за горло и душитъ его, затѣмъ выскакиваетъ въ окно, которое остается открытымъ настежь. Въ карманѣ брата Горгія лежалъ номеръ «Маленькаго Бомонца», и онъ скомкалъ его, чтобы засунуть въ ротъ ребенка и заглушить его крики, причемъ не замѣтилъ, что въ карманѣ его была пропись, которую онъ смялъ вмѣстѣ съ газетою. Когда на другой день, послѣ открытія преступленія, отецъ Филибенъ поднялъ скомканную бумажку съ пола, онъ не могъ ее уничтожить, потому что помощникъ учителя, Миньо, видѣлъ ее, но онъ незамѣтно оторвалъ уголокъ, на которомъ стоялъ штемпель школы братьевъ, и такимъ образомъ уничтожилъ прямую улику.

Маркъ проговорилъ спокойнымъ и увѣреннымъ тономъ:

— Братъ Горгій и есть настоящій преступникъ; я готовъ въ этомъ поклясться!

Женщины, сидѣвшія за столомъ, горячо запротестовали. Госпожа Дюпаркъ задыхалась отъ гнѣва. Госпожа Бертеро, съ тревогою слѣдившая за выраженіемъ лицъ дочери и зятя, боясь, какъ бы они окончательно не поссорились, только развела руками. Маленькая Луиза внимательно прислушивалась къ словамъ отца, но мать ея внезапно вскочила изъ-за стола и проговорила въ сильномъ волненіи:

— Ужъ лучше бы ты молчалъ! Я не могу сидѣть около тебя я чувствую, что скоро тебя возненавижу!

Вечеромъ, когда Луизу уложили спать, и супруги остались одни въ темной спальнѣ, между ними долго дарило тяжелое молчаніе; они не обмолвились ни единымъ словомъ во весь вечеръ; но Маркъ, по обыкновенію, готовъ былъ сдѣлать первый шагъ къ примиренію: его любящее сердце слишкомъ страдало отъ постоянныхъ ссоръ. Но когда онъ протянулъ руки и хотѣлъ ее обнять, Женевьева оттолкнула его и вся задрожала отъ его прикосновенія.

— Оставь меня! — крикнула она.

Маркъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ. Нѣсколько минутъ они пролежали молча, затѣмъ Женевьева проговорила:

— Мнѣ кажется… я хотѣла тебѣ сказать… что я беременна.

Услышавъ такое признаніе, Маркъ былъ охваченъ радостнымъ волненіемъ и бросился къ ней, желая прижать ее къ своему сердцу.

— Дорогая моя! Какая радостная вѣсть! Теперь у насъ съ тобою новая связь, которая насъ соединитъ.

Она нетерпѣливымъ движеніемъ высвободилась изъ его объятій, точно этотъ человѣкъ внушалъ ей непреодолимое отвращеніе.

— Нѣтъ! нѣтъ! оставь меня… Я плохо себя чувствую. Малѣйшее движеніе меня раздражаетъ… Лучше всего, если я буду спать на отдѣльной кровати.

Супруги не обмѣнялись больше ни единымъ словомъ, не коснулись ни дѣла Симона, ни беременности Женевьевы, о которой она сообщила ему такъ неожиданно. Въ наступившей тишинѣ слышалось только дыханіе этихъ двухъ людей, которые не могли сомкнуть глазъ. Оба были погружены въ тяжелыя, мучительныя размышленія, но не подѣлились другъ съ другомъ своими тревогами и, казалось, были такъ далеки одинъ отъ другого, точно ихъ раздѣляли тысячи миль. А надъ ними, въ молчаливой темнотѣ, какъ будто звучали рыданія ихъ гибнувшей любви.

IV

Послѣ нѣсколькихъ дней размышленія Маркъ, у котораго была теперь въ рукахъ пропись, надумалъ сдѣлать рѣшительный шагъ: онъ назначилъ Давиду день, когда они должны были встрѣтиться у Лемановъ, проживавшихъ въ улицѣ Тру.

Скоро должно было исполниться десять лѣтъ, какъ Леманы, преслѣдуемые ненавистью толпы, поселились въ этомъ крохотномъ домикѣ, сыромъ и мрачномъ, какъ могила. Каждый разъ, когда партіи антисемитовъ и клерикаловъ нападали на ихъ лавчонку, они закрывали внутреннія ставни и принуждены были продолжать свою работу при тускломъ свѣтѣ двухъ лампочекъ. Лишившись заказчиковъ изъ Мальбуа, въ томъ числѣ и всѣхъ своихъ единовѣрцевъ, они только и существовали работою на парижскіе магазины готоваго платья; тяжелый трудъ оплачивался очень плохо, заставляя старика Лемана и его несчастную жену просиживать за работой по четырнадцати часовъ въ день и доставляя имъ лишь скудныя средства къ существованію; а прокормить надо было и себя, и дочь Рахиль, и дѣтей Симона, — всего пять душъ, ютившихся въ этомъ углу, въ безысходной нуждѣ, не вѣдавшихъ ни радости, ни надежды. Несмотря на то, что прошло уже нѣсколько лѣтъ, горожане проходя мимо ихъ дверей, все еще продолжали отплевываться, выражая этимъ свое отвращеніе и презрѣніе къ поганой трущобѣ, куда, какъ говорила молва, была принесена для совершенія какого-то обряда теплая кровь Зефирена. И вотъ въ это жилище, гдѣ нищета и горе схоронились, какъ за монастырскою стѣною, стали все рѣже и рѣже приходить письма несчастнаго каторжника Симона; письма становились все короче и ясно говорили о мукахъ невиннаго.

Только эти письма и пробуждали Рахиль отъ того глубокаго оцѣпенѣнія, въ которое она была погружена. Постоянныя слезы совершенно измѣнили бѣдную женщину; красота ея исчезла. Она жила только ради дѣтей: крошку Сару она не отпускала отъ себя ни на шагъ, желая уберечь ее отъ людской злобы; Жозефъ былъ уже большой мальчикъ, очень понятливый, которому Маркъ покровительствовалъ въ своей школѣ. Рѣшено было первое время скрывать отъ нихъ ужасную исторію отца; но потомъ все-таки пришлось открыть имъ всю правду, чтобы избавить дѣтскія головки отъ мучительныхъ сомнѣній и догадокъ. И вотъ, когда съ каторги получалось письмо, его читали вслухъ въ присутствіи дѣтей: суровая школа, которая слишкомъ рано знакомила ихъ съ невзгодами жизни. Каждый разъ во время такого чтенія мать прижимала къ груди обоихъ дѣтей и твердила имъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ человѣка болѣе честнаго, благороднаго, великодушнаго, чѣмъ ихъ отецъ. Она повторяла имъ, что онъ страдаетъ невинно, разсказывала о жестокихъ мученіяхъ, которыя онъ терпитъ, и укрѣпляла въ дѣтяхъ вѣру, что день освобожденія настанетъ, и честное имя отца будетъ возстановлено; ради этого желаннаго дня она и наставляла дѣтей любить своего отца, уважать его и впослѣдствіи сумѣть окружить его такою нѣжностью, такимъ вниманіемъ, которыя заставили бы его позабыть о долгихъ годахъ мученій. Но доживетъ ли онъ до этого дня торжества правды и справедливости? Вѣдь только чудомъ можно было объяснить, что онъ остался въ живыхъ послѣ тѣхъ мытарствъ, которымъ его подвергали эти звѣри. Для этого нужны были необычайная сила воли, непоколебимая стойкость убѣжденій, ясный умъ и поразительно уравновѣшенный характеръ. Послѣднія письма становились, однако, тревожнѣе: силы ему измѣняли, онъ чувствовалъ себя разбитымъ, угнетеннымъ. Опасенія Рахили дошли до того, что эта робкая отъ природы женщина, не сказавъ никому ни слова, отважилась однажды утромъ отправиться къ барону Натану, проживавшему на дачѣ Сангльбефа въ Дезирадѣ. Она взяла съ собою послѣднее письмо мужа, въ надеждѣ показать его барону и попросить этого торжествующаго еврея, короля биржи, воспользоваться своимъ огромнымъ вліяніемъ и снискать несчастному еврею-бѣдняку, изнывающему въ заточеніи, хотя каплю участія. Вернулась она въ слезахъ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Она лишь смутно припоминала, какъ произошло это свиданіе. Баронъ принялъ ее очень холодно: очевидно, ея дерзость возмутила его. Быть можетъ, она застала его вмѣстѣ съ его дочерью, графиней Сангльбефъ, — она видѣла какую-то даму съ блѣднымъ, холоднымъ лицомъ. Она не сумѣла бы передать подробно, какъ они отдѣлались отъ нея, — вѣроятно, не лучше, чѣмъ поступаютъ съ нищенками, отказывая имъ въ просьбѣ. Но ей не забыть того ощущенія, которое произвела на нее эта волшебная Дезирада со своими роскошными салонами, прелестными фонтанами и бѣлоснѣжными статуями. Послѣ этой неудачной попытки Рахиль снова погрузилась въ свое мрачное ожиданіе; печать грусти не сходила съ ея лица; тихая, безмолвная, эта женщина представляла собою какъ бы воплощеніе скорби.