Птичий город за облаками - Энтони Дорр

мешка, убирает сверху хлеб и соленую рыбу, завязывает мешок. Все ее земные пожитки.

На улице рокот барабанов мешается с далекими криками — последний штурм начался. Анна бежит к заливу. Во многих домах никаких признаков жизни, в других горит множество светильников, как будто жители решили истратить все запасы и ничего не оставить врагу. Детали выступают четко и ясно. Столетней давности выбоины от колесничных колес перед площадью Филадельфион. Осыпающаяся зеленая краска на двери плотницкой мастерской. Ветер срывает лепестки с цветущих вишен и несет их в лунном свете. Каждый кусочек улицы Анна, возможно, видит в последний раз.

Одна смоляная стрела отскакивает от крыши и, дымясь, со стуком падает на мостовую. Ребенок, не старше шести лет, выбегает из дома, хватает стрелу и разглядывает ее, как будто собирается съесть.

Палят султанские пушки, три, пять, семь, раздается далекий многоголосый рев. Это уже происходит? Они штурмуют ворота? Башня Велизария, под которой Анна встречалась с Гимерием, темна, у рыбачьих ворот никого нет — все ушли защищать слабые места наземной стены.

Анна сжимает мешок. Запад, думает она, вот все, что я знаю. Запад, где заходит солнце. Запад за Пропонтидой. В голове возникает видение блаженного острова Схерий, светлого масла и мягкого хлеба Урбино, Аитонова города в облаках — один рай сменяется другим. «Он есть, — сказал Аитон-рыба волшебнику внутри кита. — Иначе зачем все это было?»

Она находит лодочку Гимерия на обычном месте выше линии прилива на галечном берегу, последнее судно в мире. Мгновение ужаса: что, если весла не на месте? Однако они лежат под лодкой, куда их всегда клал Гимерий.

Лодка до опасного громко скребет по камням. На мелководье плавают трупы — не смотри. Анна выталкивает лодку на воду, забирается внутрь, опускает мешок на банку, встает перед ним на колени, гребет правым веслом, потом левым, кладя по воде маленькие косые стежки в направлении волнолома. Ночь, по счастью, все так же темна.

Три чайки покачиваются рядом на воде. Хриса всегда говорила, что три — счастливое число. Отец, Сын и Святой Дух. Рождение, жизнь, смерть. Прошлое, настоящее, будущее.

Ей не удается вести лодку прямым курсом, и весла слишком громко стучат в уключинах; только сейчас Анна понимает, какой же Гимерий искусный гребец. Но с каждым мгновением берег как будто удаляется, и она гребет, спиной к морю, лицом к городской стене, к тому, что оставляет позади.

Ближе к молу Анна перестает грести и кувшином вычерпывает воду, как всегда делал Гимерий. Над городской стеной возникает зарево — рассвет не в то время и не в том месте. Странно, каким красивым может быть несчастье, если смотришь на него издали.

Она помнит слова Гимерия: «В отлив тут бывает сильное течение, которое вынесло бы нас в открытое море». Сейчас ей именно это и надо.

Сразу за волноломом она различает что-то длинное, темное. Корабль. Сарацинский или греческий? Отдал ли капитан приказ гребцам, заряжают ли канониры пушки? Анна вжимается в дно лодки, обнимая мешок, холодная вода окатывает спину, и тут отвага дает сбой. Страх сочится в тысячи отверстий, из тьмы по обоим бортам тянутся щупальца, с беззвездного неба мигают коршуньи глаза Калафата.

Девочки не ходят к учителям.

Так это была ты? С самого начала?

Течение подхватывает лодочку. Анна гадает, что чувствовал Аитон, запертый во всех этих чужих телах, не способный объясниться на своем языке, обижаемый и презираемый, — как же это ужасно и какая же она была злая, когда над ним смеялась.

Никто не кричит, сверху не свистят стрелы. Лодка поворачивается, подпрыгивает на волне и в темноте проскальзывает за волнолом.

Глава четырнадцатая

Врата Кукушгорода

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Ξ

Листы во второй половине Диогенова кодекса повреждены гораздо сильнее, чем в первой, и лакуны составляют значительную трудность и для переводчика, и для читателя. Текст листа Ξ утрачен по меньшей мере на шестьдесят процентов. Нечитаемые места отмечены отточиями, предположения даны в квадратных скобках. Перевод Зено Ниниса.

…в Плеядах я видел лебединый народ, который питается яркими плодами, на дальних берегах солнца пил из [реки кипящего вина], хотя она и опалила мне клюв. Я посетил тысячи удивительных краев, но среди них не было такого, где черепахи разносят на панцирях медвяные лепешки и где никто не слыхал о войнах и страданиях.

…с этих икаровских высот, паря на крыльях, осыпанных звездной пылью, я видел землю далеко внизу такой, какова она на самом деле: пригоршней грязи среди бескрайнего простора. Ее царства были не более чем паутинками, ее воинства — крошками.

…я [различил] далекое сияние, золотую филигрань башен, клубы облаков — все, что вообразил когда-то на площади в Аркадии…

…только оно было величественнее, изумительнее, небеснее…

…в окружении соколов, бекасов, перепелок, кукушек и куропаток…

…гиацинты и лавр, флоксы и яблони, гардения и душистый алиссум…

…опьяненный радостью, без сил, я упал…

«Арго»

64-й год миссии

45–46-й Дни в гермоотсеке № 1

Констанция

Она стоит в библиотеке в полном одиночестве. Берет с ближайшего стола листок бумаги, пишет: «Заоблачный Кукушгород Антония Диогена» — и бросает в щель. Из множества отделов к ней слетаются документы и складываются в двенадцать стопок. Много научных статей на немецком, китайском, французском, японском. Похоже, что все они написаны во втором десятилетии двадцатого века. Констанция открывает ближайшую книгу на английском: «Избранные древнегреческие новеллы».

Найденный в 2019 году в Ватиканской библиотеке сильно поврежденный кодекс с повестью «Заоблачный Кукушгород», принадлежащей эллинистическому периоду, на короткое время всколыхнул мир исследователей античной литературы. Увы, ученым удалось спасти совсем немногое: двадцать четыре мятых листа, в той или иной степени поврежденные. Хронология вызывает вопросы, текст изобилует лакунами.

Из следующего тома проецируются две тридцатисантиметровые фигуры и встают за кафедры друг против друга. «Этот текст, — говорит первый, седобородый с галстуком-бабочкой, — предназначался для одного-единственного читателя, умирающей девочки, так что это повествование о страхе смерти…»

«Ничего подобного, — говорит другой, тоже седобородый и тоже с галстуком-бабочкой. — Диоген определенно играл с псевдодокументализмом, совмещая художественное и научное, утверждая, будто его история — подлинная запись, обнаруженная в гробнице, одновременно давая читателю понять, что она, разумеется, вымышленная».

Констанция захлопывает книгу, и оба говорящих исчезают. Во второй книге на трехстах страницах обсуждается происхождение и цвет чернил, которыми написан кодекс. Третья посвящена древесной смоле, обнаруженной на некоторых страницах. В четвертой невнятно излагаются