Анна Каренина - Лев Толстой

наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов дровянику,

рыбнику, башмачнику, которые измучали ее. Сверх того, отъезд был ей приятен

еще и потому, что она мечтала залучить к себе в деревню сестру Кити, которая

должна была возвратиться из-за границы в середине лета, и ей предписано было

купанье. Кити писала с вод, что ничто ей так не улыбается, как провести лето

с Долли в Ергушове, полном детских воспоминаний для них обеих.

Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала

в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасение

от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим

Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: все есть, все дешево, все можно

достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела,

что это все совсем не так, как она думала.

На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью потекло в

коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской

не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие

первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже

детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и варили

старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть

полы, - все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна лошадь

заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, - весь берег реки был

истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому

что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык,

который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было.

Какие были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их.

Чугунов и корчаг не было; котла для прачечной и даже гладильной доски для

девичьей не было.

Первое время, вместо спокойствия и отдыха попав на эти страшные, с ее

точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии: хлопотала изо

всех сил, чувствовала безвыходность положения и каждую минуту удерживала

слезы, навертывавшиеся ей на глаза. Управляющий, бывший вахмистр, которого

Степан Аркадьич полюбил и определил из швейцаров за его красивую и

почтительную наружность, не принимал никакого участия в бедствиях Дарьи

Александровны, говорил почтительно: "Никак невозможно, такой народ

скверный", и ни в чем не помогал.

Положение казалось безвыходным. Но в доме Облонских, как и во всех

семейных домах, было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо -

Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что все образуется

(это было ее слово, и от нее перенял его Матвей), и сама, не торопясь и не

волнуясь, действовала.

Она тотчас же сошлась с приказчицей и в первый же день пила с нею и с

приказчиком чай под акациями и обсуждала все дела. Скоро под акациями

учредился клуб Матрены Филимоновны, и тут, через этот клуб, состоявший из

приказчицы, старосты и конторщика, стали понемногу уравниваться трудности

жизни, и через неделю действительно все образовалось. Крышу починили,

кухарку, куму старостину, достали, кур купили, молока стало доставать и

загородили жердями сад, каток сделал плотник, к шкафам приделали крючки, и

они стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая

солдатским сукном, легла с ручки кресла на комод, и в девичьей запахло

утюгом.

- Ну вот! а всь отчаивались, - сказала Матрена Филимоновна, указывая на

доску.

Даже построили из соломенных щитов купальню. Лили стала купаться, и для

Дарьи Александровны сбылись хотя отчасти ее ожидания, хотя не спокойной, но

удобной деревенской жизни. Спокойною с шестью детьми Дарья Александровна не

могла быть. Один заболевал, другой мог заболеть, третьему недоставало

чего-нибудь, четвертый выказывал признаки дурного характера, и т. д. и т. д.

Редко, редко выдавались короткие спокойные периоды. Но хлопоты и

беспокойства эти были для Дарьи Александровны единственно возможным

счастьем. Если бы не было этого, она бы оставалась одна со своими мыслями о

муже, который не любил ее. Но кроме того, как ни тяжелы были для матери

страх болезней, самые болезни и горе в виду признаков дурных наклонностей в

детях, - сами дети выплачивали ей уж теперь мелкими радостями за ее горести.

Радости эти были так мелки, что они незаметны были, как золото в песке, и в

дурные минуты она видела одни горести, один песок; но были и хорошие минуты,

когда она видела одни радости, одно золото.

Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти

радости.. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить

себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям;

все-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные дети, все

шестеро, все в разных родах, но такие, какие редко бывают, - и была

счастлива ими и гордилась ими.

VIII

В конце мая, когда уже все более или менее устроилось, она получила

ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей, прося

прощения в том, что не обдумал всего, и обещал приехать при первой

возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья

Александровна жила одна в деревне.

Петровками, в воскресенье, Дарья Александровна ездила к обедне

причащать всех своих детей. Дарья Александровна в своих задушевных,

философских разговорах с сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их

своим вольнодумством относительно религии. У ней была своя странная религия

метемпсихозы, в которую она твердо верила, мало заботясь о догматах церкви.

Но в семье она - и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей

души - строго исполняла все церковные требования, и то, что дети около года

не были у причастия, очень беспокоило ее, и, с полным одобрением и

сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь летом.

Дарья Александровна за несколько дней вперед обдумала, как одеть всех

детей. Были сшиты, переделаны и вымыты платья, выпущены рубцы и оборки,

пришиты пуговки и приготовлены ленты. Одно платье на Таню, которое взялась

шить англичанка, испортило много крови Дарье Александровне. Англичанка,

перешивая, сделала выточки не на месте, слишком вынула рукава и совсем было

испортила платье. Тане подхватило плечи так, что видеть было больно. Но

Матрена Филимоновна догадалась вставить клинья и сделать пелеринку. Дело

поправилось, но с англичанкой произошла было почти ссора. Наутро, однако,

все устроилось, и к девяти часам - срок, до которого просили батюшку

подождать с обедней, - сияющие радостью, разодетые дети стояли у крыльца

пред коляской, дожидаясь матери.

В коляску, вместо заминающегося Ворона, запрягли, по протекции Матрены

Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная

заботами о своем туалете, одетая в белое кисейное платье, вышла садиться.

Дарья Александровна причесывалась и одевалась с заботой и волнением.

Прежде она одевалась для себя, чтобы быть красивой и нравиться; потом, чем

больше она старелась, тем неприятнее ей становилось одеваться; она видела,

как она подурнела. Но теперь она опять одевалась с удовольствием и

волнением. Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для

того, чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И,

посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. Она

была хороша. Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но

хороша для той цели, которую она теперь имела в виду.

В церкви никого, кроме мужиков и дворников и их баб, не было. Но Дарья

Александровна видела, или ей казалось, что видела, восхищение, возбуждаемое

ее детьми и ею. Дети не только были прекрасны собой в своих нарядных

платьицах, но они были милы тем, как хорошо они себя держали. Алеша, правда,

стоял не совсем хорошо: он все поворачивался и хотел видеть сзади свою

курточку; но все-таки он был необыкновенно мил. Таня стояла как большая и

смотрела за маленькими. Но меньшая, Лили, была прелестна своим наивным

удивлением пред всем, и трудно было не улыбнуться, когда, причастившись, она

сказала: "Please, some more".

Возвращаясь домой, дети чувствовали, что что-то торжественное

совершилось, и были очень смирны.

Все шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было