Анна Каренина - Лев Толстой

уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности

давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в медицину.

- Ну, позволь; это несправедливо... Я тебе тысячи примеров назову...

Ну, а школы?

- Зачем школы?

- Что ты говоришь? Разве может быть сомнение в пользе образования? Если

оно хорошо для тебя, то и для всякого.

Константин Левин чувствовал себя нравственно припертым к стене и потому

разгорячился и высказал невольно главную причину своего равнодушия к общему

делу.

- Может быть, все это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении

пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих

детей не буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать детей, и я еще не

твердо верю, что нужно их посылать? - сказал он.

Сергея Ивановича на минуту удивило это неожиданное воззрение на дело;

но он тотчас составил новый план атаки.

Он помолчал, вынул одну удочку, перекинул и, улыбаясь, обратился к

брату.

- Ну, позволь... Во-первых, пункт медицинский понадобился. Вот мы для

Агафьи Михайловны послали за земским доктором.

- Ну, я думаю, что рука останется кривою.

- Это еще вопрос... Потом грамотный мужик, работник тебе же нужнее и

дороже.

- Нет, у кого хочешь спроси, - решительно отвечал Константин Левин, -

грамотный как работник гораздо хуже. И дороги починить нельзя; а мосты как

поставят, так и украдут.

- Впрочем, - нахмурившись, сказал Сергей Иванович, не любивший

противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с од-

ного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было

знать, на что отвечать, - впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь ли ты,

что образование есть благо для народа?

- Признаю, - сказал Левин нечаянно и тотчас же подумал, что он сказал

не то,что думает. Он чувствовал, что, если он призна'ет это, ему будет

доказано, что он говорит пустяки, не имеющие никакого смысла. Как это будет

ему доказано, он не знал, но знал, что это, несомненно, логически будет ему

доказано, и он ждал этого доказательства.

Довод вышел гораздо проще, чем того ожидал Константин Левин.

- Если ты признаешь это благом, - сказал Сергей Иванович, - то ты, как

честный человек, не можешь не любить и не сочувствовать такому делу и потому

не желать работать для него.

- Но я еще не признаю этого дела хорошим, - покраснев, сказал

Константин Левин.

- Как? Да ты сейчас сказал...

- То есть я не признаю его ни хорошим, ни возможным.

- Этого ты не можешь знать, не сделав усилий.

- Ну, положим, - сказал Левин, хотя вовсе не полагал этого, - положим

что это так; но я все-таки не вижу, для чего я буду об этом заботиться.

- То есть как?

Нет, уж если мы разговорились, то объясни мне с философской точки

зрения, - сказал Левин.

- Я не понимаю, к чему тут философия, - сказал Сергей Иванович, как

показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата

рассуждать о философии. И это раздражило Левина.

- Вот к чему! - горячась, заговорил он. - Я думаю, что двигатель всех

наших действий есть все-таки личное счастье. Теперь в земских учреждениях я,

как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало моему благосостоянию.

Дороги - не лучше и не могут быть лучше; лошади мои везут меня и по дурным.

Доктора и пункта мне не нужно, мировой судья мне не нужен, - я никогда не

обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не нужны, но даже

вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения просто повинность

платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и

слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает.

- Позволь, - перебил с улыбкой Сергей Иванович, - личный интерес не

побуждал нас работать для освобождения крестьян, а мы работали.

- Нет! - все более горячась, перебил Константин. - Освобождение

крестьян было другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с себя

это ярмо, которое давило нас, всех хороших людей. Но быть гласным,

рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где

я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов

слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как

председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: "Признаете ли вы,

господин подсудимый, факт похищения ветчины?" - "Ась?"

Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и

Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идет к делу.

Но Сергей Иванович пожал плечами.

- Ну, так что ты хочешь сказать?

- Я только хочу сказать, что те права, которые меня... мой интерес

затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у

студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами

защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю

военную повинность, которая затрогивает судьбу моих детей, братьев и меня

самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда

распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, - я не

понимаю и не могу.

Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его слов.

Сергей Иванович улыбнулся.

- А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее было бы, чтобы

тебя судили в старой уголовной палате?

- Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого не нужно. Ну уж!-

продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, - наши

учреждения и все это - похоже на березки, которые мы натыкали, как в троицын

день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не

могу я от души поливать и верить в эти березки!

Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление

тому, откуда теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас же понял

то, что хотел сказать этим его брат.

- Позволь, ведь этак нельзя рассуждать, - заметил он.

Но Константину Левину хотелось оправдаться в том недостатке, который он

знал за собой, в равнодушии к общему благу, и он продолжал.

- Я думаю, - сказал Константин, - что никакая деятельность не может

быть прочна, - если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина,

философская, - сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как

будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о

философии.

Сергей Иванович еще раз улыбнулся. "И у него там тоже какая-то своя

философия есть на службу своих наклонностей", - подумал он.

- Ну, уж о философии ты оставь, - сказал он. - Главная задача философии

всех веков состоит именно в том, чтобы найти ту необходимую связь, которая

существует между личным интересом и общим. Но это не к делу, а к делу то,

что мне только нужно поправить твое сравнение. Березки не натыканы, а

которые посажены, которые посеяны, и с ними надо обращаться осторожнее.

Только те народы имеют будущность, только те народы можно назвать

историческими, которые имеют чутье к тому, что важно и значительно в их

учреждениях, и дорожат ими.

И Сергей Иванович перенес вопрос в область философски-историческую,

недоступную для Константина Левина, и показал ему всю несправедливость его

взгляда.

- Что же касается до того, что тебе это не нравится, то, извини меня, -

это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя это временное

заблуждение, и пройдет.

Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он

чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его

братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не

умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому,

что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая

брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.

- Ну, однако, поедем.

Сергей Иванович замотал последнюю удочку, Константин отвязал лошадь, и

они поехали.

IV

Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с братом, было

следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на

приказчика, Левин употребил свое средство успокоения - взял у мужика косу и

стал косить.

Работа эта так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить;

выкосил весь луг пред домом и нынешний год с самой весны составил себе план

- косить с мужиками целые дни. Со времени приезда брата он был в раздумье: