Анна Каренина - Лев Толстой

Левин пришел в то, часто находившее на него детски-веселое расположение

духа, которое Дарья Александровна особенно любила в нем. Бегая с детьми, он

учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком и

рассказывал Дарье Александровне свои занятия в деревне.

После обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе, наговорила

о Кити.

- Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.

- Право? - сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор,

сказал:- Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте

заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не совестно.

- Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.

- Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я распоряжусь, как

их кормить. Все дело в корме.

И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье Александровне

теорию молочного хозяйства, состоящую в том, что корова есть только машина

для переработки корма в молоко, и т. д.

Он говорил это и страстно желал услыхать подробности о Кити и вместе

боялся этого. Ему страшно было, что расстроится приобретенное им с таким

трудом спокойствие.

- Да, но, впрочем, за всем этим надо следить, а кто же будет? -

неохотно отвечала Дарья Александровна.

Она так теперь наладила свое хозяйство через Матрену Филимоновну, что

ей не хотелось ничего менять в нем; да она и не верила знанию Левина в

сельском хозяйстве. Рассуждения о том, что корова есть машина для деланья

молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода рассуждения

могут только мешать хозяйству. Ей казалось все это гораздо проще: что надо

только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой

больше корму и пойла и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной

коровы. Это было ясно. А рассуждения о мучном и травяном корме были

сомнительны и неясны. Главное же, ей хотелось говорить о Кити...

X

- Кити пишет мне, что ничего так не желает, как уединения и

спокойствия, - сказала Долли после наступившего молчания.

- А что, здоровье ее лучше? - с волнением спросил Левин.

- Слава богу, она совсем поправилась. Я никогда не верила, чтоб у нее

была грудная болезнь.

- Ах, я очень рад! - сказал Левин, и что-то трогательное, беспомощное

показалось Долли в его лице в то время, как он сказал это и молча смотрел на

нее.

- Послушайте, Константин Дмитрич, - сказала Дарья Александровна,

улыбаясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, - за что вы сердитесь

на Кити?

- Я? Я не сержусь, - сказал Левин.

- Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни к ним, когда

были в Москве?

- Дарья Александровна, - сказал он, краснея до корней волос, - я

удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам прос-

то не жалко меня, когда вы знаете...

- Что я знаю?

- Знаете, что я делал предложение и что мне отказано, - проговорил

Левин, и вся та нежность, которую минуту тому назад он чувствовал к Кити,

заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.

- Почему же вы думаете, что я знаю?

- Потому что все это знают.

- Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого, хотя и догадывалась.

- А! ну так вы теперь знаете.

- Я знала только то, что что-то было, что ее ужасно мучало, и что она

просила меня никогда не говорить об этом. А если она не сказала мне, то она

никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.

- Я вам сказал, что было.

- Когда?

- Когда я был в последний раз у вас.

- А знаете, что я вам скажу, - сказала Дарья Александровна, - мне ее

ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от гордости...

- Может быть, - сказал Левин, - но...

Она перебила его:

- Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.

- Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, - сказал он, вставая. -

Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.

- Нет, постойте, - сказала она, схватывая его за рукав. - Постойте,

садитесь.

- Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, - сказал он,

садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его поднимается и шевелится

казавшаяся ему похороненною надежда.

- Если б я вас не любила, - сказала Дарья Александровна, и слезы

выступили ей на глаза, - если б я вас не знала, как я вас знаю...

Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более, поднималось и

завладевало сердцем Левина.

- Да, я теперь все поняла, - продолжала Дарья Александровна. - Вы этого

не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого

вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом,

девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает все на слово, - у

девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.

- Да, если сердце не говорит...

- Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на

девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете

ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете

предложение...

- Ну, это не совсем так.

- Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или

когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не

спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и только

отвечает: да и нет.

"Да, выбор между мной и Вронским", - подумал Левин, и оживавший в душе

его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.

- Дарья Александровна, - сказал он, - так выбирают платье или не знаю

какую покупку, а не любовь.. Выбор сделан, и тем лучше... И повторенья быть

не может.

- Ах, гордость и гордость!- сказала Дарья Александровна, как будто

презирая его за низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством,

которое знают одни женщины. - В то время как вы делали предложение Кити, она

именно была в том положении, когда она не могла отвечать. В ней было

колебание. Колебание: вы или Вронский. - Его она видела каждый день, вас

давно не видала. Положим, если б она была старше, - для меня, например, на

ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен был, и так и

кончилось.

Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может быть...

- Дарья Александровна, - сказал он сухо, - я ценю вашу доверенность ко

мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но, прав я или неправ, эта гордость,

которую вы так презираете, делает то, что для меня всякая мысль о Катерине

Александровне невозможна, - вы понимаете, совершенно невозможна.

- Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую

я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только

хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.

- Я не знаю! - вскакивая, сказал Левин. - Если бы вы знали, как вы

больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили:

а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались. А

он умер, умер, умер...

- Как вы смешны, - сказала Дарья Александрова с грустною усмешкой,

несмотря на волнение Левина. - Да, я теперь все больше и больше понимаю, -

продолжала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?

- Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины

Александровны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего

присутствия.

- Очень, очень вы смешны, - повторила Дарья Александровна, с нежностью

вглядываясь в его лицо. - Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не

говорили. Зачем ты пришла, Таня? - сказала Дарья Александровна по-французски

вошедшей девочке.

- Где моя лопатка, мама?

- Я говорю по-французски, и ты так же скажи.

Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка по-французски; мать ей

подсказала и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это

показалось Левину неприятным.

Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем

уже не так мило, как прежде.

"И для чего она говорит по-французски с детьми? подумал он. - Как это

неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и

отучить от искренности", - думал он сам с собой, не зная того, что Дарья

Александровна все это двадцать раз уже передумала и все-таки, хотя и в ущерб

искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.

- Но куда же вам ехать? Посидите.

Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.

После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и, когда