Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Семь дней поезда с воскресшим Лазарем мчались по стране, а когда неделя окончилась, Россия, по общему свидетельству, была уже другой.

Теперь, Анечка, - нечто вроде итога данной истории. Спирин с точностью до буквы выполнил то, что он обещал членам секретариата ЦК. Страна в самом деле была едина как никогда, как ни до, ни после. Не было ни врагов, ни оппозиции, даже не было просто недовольных. Тем не менее спустя два года после изложенных здесь событий он был арестован и по совершенно надуманному обвинению осужден и расстрелян. Вслед за Кагановичем, Постышевым и Рудзутаком он обвинялся в создании правотроцкистского подпольного диверсионно-вредительского центра. Члены ЦК не простили ему Ходынку, не простили страха, который по его милости пережили.

После смерти Спирина Ната по-прежнему жила на Полянке, растила дочь, зарабатывала, кажется, переводами с немецкого, язык она с детства знала в совершенстве. Жила она одна. Почему - я точно не знаю; может быть, и Коля, и Феогност считали, что раз Спирин в Ходынском сражении ни одному из них не отдал победы, значит, прав на Нату они не имеют. Если так, по-моему, это и честно, и благородно.

В судьбах Коли и Феогноста тоже мало что изменилось. Коля и дальше жил с Ниной, вместе они были до шестьдесят третьего года, когда Лемникова неожиданно для родных скончалась. Умерла она от инфаркта прямо на улице. Феогност, исключая два перерыва - один раз он получил три года лагерей, другой - пять лет тюрьмы, - после войны продолжал делить кров со своей келейницей Катей. И переписка между Колей, Натой и Катей не прерывалась. Коля чуть ли не ежедневно писал Нате, теперь уже безусловно ей одной, а не для того, чтобы она, перебелив, переслала его письмо Феогносту. И Катя с Натой друг другу регулярно писали; писала Нате и Лемникова, в общем, связи сохранились, за исключением разве что братьев Коли и Феогноста. Но тут, как говорится, сам Бог велел.

Аня, милая, не писал тебе почти месяц. Сразу после Нового года на кладбище приехала твоя мама и увезла меня в Москву. Отчасти я и виноват в произошедшем. Угораздило пару раз пожаловаться на печень, на то, что по утрам во рту отвратительный вкус. В ответ она с племянником приехала на машине и заявила, что хватит валять дурака. Если со мной все в порядке, я ее не интересую и могу возвращаться обратно, если же болен, надо идти к врачам. Она говорила таким возмущенным тоном, словно я требовал, чтобы она взяла меня в город, ходила по больницам, но это неправда: я никуда ехать не хотел. Что было в Москве и что сказала медицина, ты наверняка знаешь из писем самой мамы. После обычных анализов, заглатывания трубки, рентгена врач сказал, что нужна операция, а дальше - курсы химиотерапии. В общем, я понял, что назад, в Рузу, мне уже не попасть, и решил с мамой переговорить. Зачем я ей понадобился: ведь мы давно живем врозь, а тут раковый больной, лекарства, процедуры, прочие прелести.

Знаешь, иногда я думаю, что она боится, что со мной что-то будет не как полагается. Коли я по паспорту ее муж, то я должен, хороший я муж или плохой, умереть дома на белых простынях, в крайнем случае в больнице. Это входит в ее кодекс чести.

Теперь - почему я сбежал. По последним письмам вижу, что ты, подобно маме, настроена панически. Вам обеим кажется, что если не поторопиться - все, поезд ушел. Я знаю твои американские обстоятельства и тронут предложением приехать. Конечно, я был бы очень и очень рад тебя видеть, но в смысле болезни такой нужды нет. Мама, а с ее подачи и ты, не хотите понять, что я давно другой человек. Я привык к кладбищу, привык здесь жить, быть здесь прописанным понимай это как хочешь. В маме само слово "кладбище" вызывает ужас, оно конец всего, полное и окончательное поражение, но для меня и для тех, кто поселился рядом, многое иначе. Пойми, то, что я делаю, кажется мне куда более важным, чем лишние месяцы, которые сулит мама. Я не пишу тебе, что если бы, например, Ирине удалось воскресить своего отца, вообще началась бы новая жизнь, жизнь без смерти. Воскресение еще далеко, получится оно, нет - неизвестно, однако при любых обстоятельствах я должен разобрать тот архив, что скопился на кладбище. У меня есть обязательства перед людьми, у которых взяты их бумаги. Никто другой здесь не справится, все нити в моей голове, по дурости я не составил ни легенды, ни настоящего путеводителя. Только письма, что я тебе писал. Большинства людей, о которых я говорю, нет в живых. Это - о них последняя память. Если я не приведу архив в порядок, он сгодится разве что на растопку.

Анюта, милая, помнится, однажды ты прислала довольно издевательское письмо: интересовалась, не с Христа ли я беру пример. Когда в Москве выяснилось, что дела у меня не слишком радостные, я вдруг сообразил, что в Новом Завете, кажется, у Луки есть и другой Лазарь, и речь там тоже идет о воскресении. На всякий случай напомню. Нищий по имени Лазарь, тщетно мечтая о самой ничтожной милостыне, лежит у ворот богача, а собака вылизывает его струпья. Дальше, уже после смерти настрадавшийся при жизни Лазарь вместе с Авраамом в раю, а богач, естественно, в аду. Они видят друг друга, могут друг с другом говорить, но между ними непреодолимая граница, наверное, такая же, как между настоящим добром и злом. Богач о ней ничего не знает и просит Лазаря водой смочить ему язык, а еще он просит, чтобы Авраам воскресил Лазаря, и тот, вернувшись на землю, рассказал пяти его братьям, судя по всему столь же богатым и столь же недобрым, что их ждет. Авраам отказывается и говорит, что чтобы жить по правде, у них есть Моисей и пророки.

Богач отвечает, что этого мало, увидев же воскресшего Лазаря, они поверили бы, на что Авраам повторяет, что если не поверили Моисею и пророкам, то и Лазарю не поверят. Примерно так. Смысл, во всяком случае, точен, а в деталях я мог и напутать.

Тогда, три года назад, я, Анечка, ведь и в самом деле верил, что возможно, чтобы отец вернулся, и мы бы, например, летом, уже ближе к вечеру, когда нежарко, снова прошли его большой круг, опять сидели бы здесь, у кладбища на лавочке. Верил, что смогу сказать, что люблю его, и еще многое-многое другое, что ему задолжал, но по жадности и по глупости не хотел отдать.

И не только это возможно, но и чтобы он доправил рукопись, которую за три дня до кончины забрал у машинистки. Теперь, когда по всему видно, что мы с ним если и встретимся, то не на земле, я хорошо вижу свое сходство с братьями богача. В общем, надо было слушать Моисея и пророков.

Вернусь к собственному здоровью. Оно плохо, но не слишком. Я не только, держась за подол мамы, ходил из кабинета в кабинет; пару раз оставшись без надзора, я говорил с хирургом, который должен был меня резать. Вот что он сказал. Если я ничего не делаю, он дает год, не меньше, полноценной жизни. Второй вариант - ложусь на стол, дальше - химиотерапия, прочие удовольствия; есть шанс протянуть несколько лет. Но, Аня, заметь, - небольшой, болезнь запущена, плюс у меня букет. Скорее же, года полтора-два, причем сплошных издевательств. Ясно, что овчинка выделки не стоит.

По-моему, я оправдался, в связи с чем прошу тебя об одной услуге. Мама мой уход из больницы приняла как личное оскорбление. Заявила, что я рву с ней все отношения, и причину она знает - в Рузе меня ждет Ирина. Так вот, будете говорить по телефону, скажи: это чушь, полная чушь. Я ее всегда жду. Только пускай без идеи меня увезти. На то время, что мне осталось, я хочу получить право голоса, больше перед мамой я ни в чем не виновен. Ладно, надеюсь, ты справишься.

Анюта, позавчера я ехал в Рузу электричкой, половина стекол выбита, на улице - минус десять, и в поезде из-за ветра холод просто лютый. Ехал и думал, что домик мой наверняка промерз насквозь, чтобы его отогреть, часов пять понадобится, не меньше. И это если деревенские не разокрали дрова. Они и раньше приворовывали, а тут могли решить, что раз меня нет, то и дрова никому не нужны. Где я их посреди зимы раздобуду - один черт знает. Но печалился я зря.

Меня в Рузе не было полтора месяца, и ничего подобного я и представить себе не мог. Помнишь сказку про мышку-норушку, к которой в домик набился весь лес? Она обо мне. Раньше в своей сторожке я один с трудом умещался, а теперь нас пятеро. Пока я обретался в Москве, за главного тут был Алексей Семенович Лапонька. Не помню, рассказывал ли я про него. По-настоящему к нам его привадила тетка, уже когда Катя умерла, и она была у Феогноста полновластной домоправительницей. Привадила по разным причинам, но, думаю, в первую очередь потому, что Катя да и отец Феогност были перед ним виноваты.

Лапонька приезжал в Москву еще при жизни Кати, хотел с ними обоими - с ней и Феогностом - объясниться. Несколько коротких разговоров, причем всегда на людях, у него с Феогностом было, но, очевидно, ждал он другого. Потом он уехал обратно к себе в Николаев, и несколько лет его было не видно и не слышно. Жил Лапонька на совсем крохотную инвалидную пенсию и часто выбираться в Москву не мог. Тем не менее Катя его боялась и предупреждала тетку, что их встречи с Феогностом один на один ни в коем случае допускать нельзя. Оставшись за старшую, тетка ее не послушалась.