С графом Мирбахом в Москве - Карл Ботмер

Уже в апреле 1917 г. в записке (приведенной в книге), поданной императору Карлу и предназначавшейся также и для вручения императору Вильгельму, Чернин формулировал положение следующим образом:

Совершенно ясно, что наша военная мощь подходит к концу... Я указываю только на то, что сырье для изготовления военных материалов на исходе, что человеческий материал совершенно истощен, и прежде всего на гнетущее отчаяние, которым охвачены все слои населения вследствие недоедания и которое делает невозможным выносить дальше тяжесть военных страданий. Если я еще надеюсь, что нам удастся выдержать ближайшие месяцы и с успехом обороняться, то для меня все же вполне ясно, что возможность еще одной зимней кампании совершенно исключается, другими словами, в конце лета или осенью должен наступить конец.

Чернин далее указывает на опасность революции, которая должна вспыхнуть при продолжении войны, и обращает внимание на "изумительную легкость, с которой была низвергнута сильнейшая монархия в мире" (т.е. Россия). Он предостерегает против мнения, что в Германии и Австро-Венгрии монархические чувства пустили такие глубокие корни, что там подобная революция невозможна. Утверждать это, говорит Чернин, значит не понимать глубокого переворота, вызванного в настроении этой войной.

Эта война открывает новую эру в мировой истории. Она беспримерна. Мир теперь не тот, каким он был три года тому назад, и было бы тщетно искать в мировой истории аналогии событиям, которые теперь стали повседневными... Вашему Величеству известно, что гнет, под которым стонет население, достиг степени прямо невыносимой. Струна натянута до того, что каждый день можно ожидать, что она лопнет... Я твердо убежден, что Германия так же, как и мы, дошла до предела своих сил, чего, впрочем, ответственные политики в Берлине вовсе не отрицают... Если монархи Центральных империй не в состоянии в ближайшие месяцы заключить мир, это сделают через их головы народы, а тогда волны революционных движений сметут все то, за что наши братья и сыновья теперь еще борются и умирают.

В конце своей записки он говорит:

Мы можем подождать еще несколько недель и попытаться выяснить, будет ли возможность заговорить с Парижем или Петербургом. Если это не удастся, мы должны своевременно пойти нашей последней картой и сделать те крайние предложения, на которые я уже раньше указывал.

Эти крайние уступки, которые отстаивал Чернин, заключались в том, чтобы Германия пришла к соглашению с Францией насчет Эльзас-Лотарингии, т.е., другими словами, отказалась от этих областей, а Австрия уступила Галицию вновь созданной Польше, причем она не имела бы ничего против того, чтобы эта новая великая Польша была соединена личной унией с Германией.

17 ноября 1917 г. Чернин пишет своему знакомому, что ему, вероятно, скоро придется покинуть свой пост (министра иностранных дел), потому что против него ведутся различные интриги.

Избавление, слава Богу, уже близко. Я бы только очень хотел покончить с Россией и, таким образом, быть может, создать возможность общего мира. Известия из России сходятся в том, что тамошнее правительство безусловно хочет добиться мира, причем как можно скорее. Если этот мир будет заключен, германцы уверены в будущем. Они не сомневаются в том, что если они будут иметь возможность перебросить свои массы на Запад, им удастся прорвать фронт, взять Париж и Кале и оттуда непосредственно угрожать Англии. Такой успех действительно может привести к миру, если Германия тогда со своей стороны согласится отказаться от завоеваний. Я во всяком случае не могу себе представить, чтобы Антанта, после потери Парижа и Кале, не была согласна на мир inter pares. Гинденбург до сих пор сдержал все, что обещал, в этом ему нельзя отказать, и вся Германия твердо верит в его предстоящие успехи на Западе. Необходимое условие для того, однако, конечно - освобожденный Восточный фронт, т.е. мир с Россией. Русский мир может таким образом быть первой ступенью на лестнице к всеобщему миру.

Я в последние дни получил надежные сведения о большевиках. Их вожди почти исключительно евреи, с совершенно фантастическими идеями, и я не завидую стране, которой они управляют. Но нас, конечно, прежде всего интересует их стремление к миру, а оно, по-видимому, существует - они не в состоянии больше вести войну.

В министерстве у нас тут представлены три течения. Одно не принимает Ленина всерьез и считает его калифом на час; другое не разделяет этого взгляда, но восстает против того, чтобы вести переговоры с таким революционером. Третье течение состоит, насколько я могу судить, из одного меня, и оно будет вести переговоры, несмотря на возможность того, что Ленин скоро будет сметен, и на несомненность его революционности. Чем меньше времени Ленин останется у власти, тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь. Я не могу создать себе русского Меттерниха в качестве партнера тогда, когда его нет. Германцы ломаются и не обнаруживают особенной охоты идти на переговоры с Лениным, очевидно, по только что приведенным соображениям. Они при этом непоследовательны, как весьма часто. Германские военные, - которые, как известно, дают направление всей германской политике, - мне кажется, сделали все для того, чтобы низвергнуть Керенского и поставить на его место "нечто другое". Это "другое" теперь налицо и желает заключить мир, следовательно, не надо упустить случая, несмотря на все сомнения, которые внушает партнер.

Узнать что-нибудь в точности насчет этих большевиков почти невозможно, т.е. лучше сказать, узнаешь очень многое, но сведения очень противоречивые. Они начинают с того, что уничтожают все, что сколько-нибудь напоминает о труде, благосостоянии и культуре, и истребляют буржуазию. В их программе, по-видимому, нет речи о "свободе и равенстве", только о зверском подавлении всего того, что не есть пролетариат. Русская буржуазия почти так же труслива и глупа, как наша, и дает себя резать, как бараны. Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность, и если бы мы обладали силой добиться одновременно со сносным для нас миром еще установления закономерных порядков в чужих странах, - самое правильное было бы вовсе не разговаривать с этими людьми, идти на Петербург и восстановить порядок. Но этой силы у нас нет, ибо нам нужен наискорейший мир ради нашего спасения, а мы не можем получить мира, если германцы не придут в Париж. Но германцы могут прийти в Париж только тогда, когда мы освободимся от нашего Восточного фронта. Таким образом замыкается круг. Это все рассуждения, которые высказывают сами германские военные, а потому так нелогично с их стороны, когда личность Ленина оказывается для них неприемлемой... Как можно скорее покончить с Россией, сломать затем волю Антанты, стремящейся к нашему уничтожению, и заключить мир, хотя бы и с потерями - таковы мой план и надежда, которой я живу. Конечно, после взятия Парижа все, что называется "влиятельным, будет, кроме императора Карла, требовать "хорошего" мира, которого мы получить никоим образом не можем. Но я возьму на себя тяжелый крест быть тем, который испортил мир. Таким образом, я надеюсь, мы выйдем из войны только с одним подбитым глазом. Но старые времена уже больше не вернутся. В судорогах и муках родится новый мировой порядок.

19 декабря того же 1917 года Чернин отмечает в своем дневнике, что он в этот день выехал из Вены в Брест-Литовск вместе с остальными членами австро-венгерской делегации.

В пути я изложил фельдмаршал-лейтенанту Цицерицу (Cziczericz) свои взгляды и планы. Я высказал свое убеждение, что русские внесут предложение заключить общий мир и что мы, естественно, должны будем согласиться с этим предложением. Я еще далеко не оставил надежды, что в Бресте может быть положено начало всеобщему миру. Если же Антанта не согласиться, то тогда, по крайней мере, путь будет свободен для сепаратного мира (с Россией).

На следующий день Чернин прибыл в Брест-Литовск.

В шесть часов я поехал к начальнику штаба главнокомандующего Восточным фронтом генералу Гофману и узнал от него интересные подробности насчет психологии русских делегатов и относительно заключенного перемирия. У меня было впечатление, что генерал Гофман, наряду со знанием дела и энергией, обладает и большой ловкостью и спокойствием, но также и большой дозой прусской грубости. Все это дало ему возможность заставить русских заключить весьма благоприятное перемирие, несмотря на проявившиеся сначала сопротивления...

Мы потом пошли вместе обедать. За столом сидел весь штаб главнокомандующего восточным фронтом в числе почти 100 человек. Этот обед представлял одну из самых курьезных картин, которую можно себе представить. Председательствует принц Леопольд Баварский. Рядом с принцем сидит председатель русской делегации, еврей по имени Иоффе, недавно лишь освобожденный из Сибири, далее сидели генералы и прочие делегаты. Кроме упомянутого Иоффе, наиболее выдающимся членом делегации является Каменев, зять русского министра иностранных дел Троцкого, который тоже был освобожден из тюрьмы революцией и играет теперь выдающуюся роль. Третьим членом делегации является г-жа Биценко, женщина с очень богатым прошлым. Ее муж мелкий чиновник, а она сама рано примкнула к революционному движению. Двенадцать лет тому назад она убила генерала Сахарова, губернатора какого-то русского города, которого за проявленную им решительность социалисты приговорили к смерти. Она явилась к генералу с прошением, пряча револьвер под передником. Когда генерал стал читать прошение, она выстрелила в него четыре раза и убила его наповал. Она была сослана в Сибирь, где провела 12 лет, частью в одиночном заключении. Ей тоже только революция возвратила свободу. Эта интересная женщина, которая в Сибири настолько научилась французскому и немецкому языкам, что она в состоянии читать, но не говорить на них, так как она не знает, как произносятся слова, - типичная представительница образованного русского пролетариата. Она необыкновенно тиха и замкнута, склад ее губ свидетельствует о большой решительности, глаза часто страстно вспыхивают. То, что происходит кругом нее, ей, кажется, в сущности безразлично. Только тогда, когда речь заходит о принципах международной революции, она внезапно просыпается, все выражение ее лица меняется и она напоминает хищного зверя, который внезапно увидел свою добычу перед собой и готов кинуться на нее.