La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В их большой общей комнате все было по-прежнему. Граммофон играл «Выходной марш варьете Биффи-Скала». Золовки Карулины яростно ругались из-за какой-то большой кастрюли; однако этот семейный бедлам так и не потревожил сна Узеппе. Ида тут же прилегла рядом с ним и закрыла глаза крепко-крепко, словно на них кто-то давил кулаком. Потом вдруг все ее мышцы едва приметно затрепетали, и тут же все шумы и сцены этого мира исчезли из ее сознания.
Всякий, кто оказался бы сейчас рядом с ней, скорее всего счел бы ее мертвой — так она была недвижна и бледна; но возможно, что у него не хватило бы времени, чтобы заметить этот ее непродолжительный обморок — он длился всего несколько секунд. В следующее мгновение ее веки расправились, двинулись вверх и вниз, словно два маленьких неторопливых крыла. Из-под них медленно показались прояснившиеся глаза. Рот разошелся в спокойной и простодушной улыбке, она стала похожа на ребенка, который видит сон.
Почти тотчас же она провалилась в глубокое забытье, в котором не было сновидений, а только молчание, начисто отгородившее ее от шума и криков, наполнявших комнату. Проснулась она только через несколько часов. Дело шло к вечеру. Немедленно она стала искать возле себя Узеппе, но вдруг узнала музыку его смеха, доносившуюся из-за занавески, — эту музыку ни с чем нельзя было спутать. Узеппе проснулся раньше нее; теперь он сидел посреди комнаты на полу и легкомысленно хлопал глазенками, в восторге демонстрируя свои новые сапожки известному нам обществу: Пеппе Третьему, Имперо, Карулине и прочим. Карулина оказалась наиболее практичной — она тут же заметила, что сапожки, нареченные «фантазией», были слишком велики; но она без проволочек подогнала их ему по ноге, вложив внутрь две стельки, вырезанные из мягкой дамской шляпы, оставшейся у них со времен июльского визита дам-благотворительниц. Остаток дня Ида прожила в некоем подобии рассеянного ошеломления. Но ночью она вдруг вскинулась, заслышав рядом с собою в маленькой кроватке тихий стон, проникнутый режущей душу тревогой. Узеппе вздрагивал во сне; после паузы он снова принялся стонать, что-то судорожно при этом бормоча. Тогда она окликнула его, засветила все тот же драгоценный огарок, вконец уже растекшийся, и увидела, что он весь в слезах. Ручками он отталкивал ее от себя, словно отказываясь от всякой помощи. В полусне он продолжал свое непонятное бормотание, в котором можно было опознать слово «лошадь», а также «дети» и «дяди». Несколько раз окликнув его по имени, Ида попыталась вытащить его из сна, буквально захлестнувшего его; в конце концов она стала показывать ему новые сапожки с красными шнурками, приговаривая:
«Ну-ка, Узеппе! Посмотри-ка, что у нас есть?»
И только тут, наконец, глаза ребенка засветились, все еще залитые слезами.
«Это мои! — заявил он с улыбкой. Потом он добавил: — Типоги!» И вздохнув коротко и удовлетворенно, он снова заснул.
Утром он снова был веселым, как и всегда, он начисто забыл все, что случилось минувшим днем, а затем и ночью, да и Ида с ним об этом не говорила, как, впрочем, ни с кем другим. В кармане плаща у нее все еще лежала записка, брошенная ей тем евреем из поезда, и она, отвернувшись, стала рассматривать ее при дневном свете. Это был клочок из тетради в клеточку, истрепанный и грязный. Карандашом, пляшущим почерком, там было написано крупными и нескладными буквами:
«Если увидите Эфрати Панчифико я сопщаю мы тут фсе в добром здравие Ирма Реджина Ромоло идругие Уежжаем в Германию фсей симьей Вам привет по тому щету пусть Лазарь заплатит ище сто дваццать лир в долк так как…»
Это было все — ни подписи, ни адреса. Из осторожности они были опущены, или просто не хватило времени? Фамилия Эфрати для гетто была одной из самых распространенных; впрочем, в гетто теперь никто не жил. Тем не менее Ида положила эту депешу в одно из отделений сумки, хотя у нее и не было никаких точных намерений искать адресата.
О евреях, как и об их участи, в комнате больше уже не говорили. Почти ежедневно Сальваторе, если только он оказывался дома, читал последние новости из «Мессаджеро», скандируя каждый слог. В городе был убит один из фашистов, и коммюнике полицейских сил Открытого Города (таким был провозглашен Рим, начиная с августа) угрожало применить крайние меры. Говорилось также и о пресловутых гвоздях с четырьмя остриями, которые наносили большой вред немецким автосредствам, а также и о том, что немцы стали арестовывать слесарей, механиков и многих других. Воссоздавались фашистские «Отряды действия», и так далее, и тому подобное. Однако самое сенсационное известие, которое в газете не публиковалось, но ходило по городу как абсолютно достоверное, было известие, уже сообщенное партизаном Мухой, и гласившее, что 28 октября, в юбилейный для фашизма день союзные войска войдут в Рим.
Тем временем нацифашисты Рима стали задумываться о неких группах вольных стрелков, которые действовали в пригородных поселках, в том числе и в Пьетралате. Сигналы тревоги, передаваемые хозяином винного погреба, становились все чаще, и все чаще случалось, что Карулина или кто-нибудь еще из «Гарибальдийской тысячи» предупреждал остальных, крича во все горло: «Зажигай плиту!» или «Мама, я какать хочу!». В такие дни молодежь старалась не находиться дома. Карло тоже большую часть времени отсутствовал, пропадая неизвестно где, но он регулярно возвращался к началу комендантского часа — конечно же, оттого, что не знал, куда еще податься. И всегда к этому часу появлялась Росселла, она входила в комнату несколько раньше Карло, чтобы встретить его за занавеской своим особым мяуканьем.
22 октября завязалось настоящее сражение между немцами и толпой людей, собравшихся возле форта Тибуртино. Уже много раз, начиная с самого сентября, голодная толпа, состоявшая из жителей квартала, нападала на форт, унося из него не только провиант и медикаменты, но и оружие с боеприпасами. Немногочисленные итальянские солдаты, осажденные в форту безоружным населением, предпочитали не оказывать сопротивления. Но на этот раз там были выставлены немецкие караулы, они подняли на ноги свое командование. Отряд войск СС при всей боевой выкладке был тут же послан для ликвидации смуты, и сигналы, оповещавшие о присутствии немцев в этом районе, своевременно докатились до поселка и его окрестностей.
Как раз в эту пору бабушка Динда выбралась на воздух, чтобы набрать в лугах травы для салата. Она поспешно вернулась обратно и принесла сенсационную новость, почерпнутую неизвестно где — вроде бы немецкие войска идут маршем против американских, наступавших вдоль больших автострад, и до начала решительного сражения остаются буквально минуты, и сражение развернется прямо здесь, на прилегающих лугах, перед окнами их комнаты.
Пока присутствующие, лишенные иной информации, спрашивали себя, стоит ли верить бабушке Динде, до них донеслось эхо выстрелов. Лелея надежды на избавление, но объятые страхом, женщины попрятались по углам, словно по траншеям, а в это время дедушка, Джузеппе Первый, заботливо обкладывал окна мешочками с песком. Он работал обстоятельно и медленно и был похож на старенького подагрического генерала. Карулина, со своей стороны, постаралась покрыть тряпкой клетку с канарейками, доверенными ее попечению. Все происходящее совершенно опьянило присутствующую при сем мелюзгу — мальчишки подняли головы и приготовились быть героями, испуг женщин их только веселил. Шустрее всех, разумеется, был Узеппе — он лазал на груду парт, бегал взад и вперед, прятался и бросался на пол с возгласами: «спим! пум! нам!» Хотя Ида раз навсегда велела ему дома ходить в старых чочах, приберегая новую обувь для выходов на улицу, он об этом и слышать не хотел. И теперь его шаги в нескончаемом сновании по комнате можно было узнать по новому и совсем особому призвуку — плоф, плоф, плоф… Этот звук производили сапожки — они все еще были велики, а подошва у них была и вправду каучуковой.
Перестрелка длилась недолго; несколько позже в их бараке появились немцы. Они, по-видимому, искали убежище кое-кого из местных вольных стрелков, избежавших ареста после стычки в форте. Удивленный их эффектным снаряжением — у них были огромные каски, спускавшиеся до самого носа, и автоматы они держали навскидку — Узеппе, который из всего происходящего не понял ничего, кроме шума, во всеуслышанье осведомился, были ли пришедшие ламимиканцами. К счастью, немцы не могли знать, что этот термин на языке Узеппе означает «американцы». Кроме того, Карулина тут же знаком велела Узеппе молчать.
Немцы вытолкали людей на улицу и принялись рыться во всех углах, дойдя до крыши и даже до уборной. К счастью, в тот день в уборной не висели куски говядины, а другую продовольственную кладовую, находящуюся под одеялом, окутывающим сестру Мерчедес, они не потрудились осмотреть. Опять же к счастью, все взрослые парни, проживающие в комнате, в этот момент отсутствовали. Таким образом, прокричав на немецком какие-то непонятные предупреждения, вооруженные солдаты ушли прочь и больше здесь не показывались.
