Подвиг Антиоха Кантемира - Александр Западов

Гросс промолчал, прикрывая листом бумаги от света глаза.

— Пишите на русском языке. Ведая, сколь час смерти неизвестен, столь всякому человеку смерть известна, и видя себя долгое время в тяжелой болезни, я заблагорассудил расположить и об имении, которое после меня останется, настоящую духовную, которую пишу, будучи в чистом уме и зная исправно все то, чем я располагаю.

— …полагаю… — повторил секретарь.

— Того ради в начале должен объявить, что я не признаю по себе наследников никого другого, кроме сестры моей княжны Марьи, князь Дмитриевой дочери, и двух братьев моих, князь Матвея и князь Сергея, князь Дмитриевых детей. Меж ними одними хочу, намерен и действительно разделяю все то мое движимое и недвижимое имение, которое по смерти моей останется, следующим образом…

Кантемир перевел дыхание и глубоко вздохнул. Вода, скопившаяся в грудной клетке, мешала ему дышать. Гросс не без удивления отметил, что Кантемир свободно произносит формулы завещательного документа, помня их, по-видимому, по тексту завещания отца, князя Дмитрия Константиновича, десятки раз в свое время перечитанного.

— Ваше сиятельство, — сказал он, просматривая запись. — Вы не забыли про Константина Дмитриевича?

— Я его слишком хорошо помню, — ответил больной. — В юности нашей всех разорил и теперь себя забыть не дает — хотел было отцовское имение продать будто от нашего имени. Счастье, что сестра Мария о том уведомилась и продаже помешала. В моем завещании места ему не найдется. Напишите, что деревни, которыми я действительно владею, разделить между двумя братьями и сестрой на равные доли — числа дворов я, по долгом отсутствии из отечества, не помню — и владеть каждому по свою смерть, не продавая и не закладывая, чтобы переходили из рук в руки целыми, а последний из трех волен учинить с теми деревнями что ему угодно… что угодно… — повторил Кантемир, закрывая глаза.

Гросс поправил одеяло, сползавшее с постели, и на цыпочках вышел из комнаты.

На следующий день работа была продолжена. Кантемир назначил душеприказчиков — в Париже Генриха Гросса, своего банкира Вернета и резидента герцога Гвастальского графа де-Борио, а в Москве князя Никиту Юрьевича Трубецкого, которого называл "истинным и древним другом". Таково было мнение Кантемира. Сестра его, княжна Марья, однако, сомневалась в достоинствах Трубецкого как верного друга и была права, что выяснилось, правда, впоследствии.

Серебряную посуду Кантемир завещал сестре, библиотеку братьям, им же весь домовой прибор, карсты, лошади, камердинеру Якову Жансону все платье, белье и полторы тысячи франков.

Тело свое он просил перевезти в Россию и похоронить в Москве в греческом монастыре па Никольской улице, ночью, никого не созывая.

На бумаге раздел совершился легко, но приближающаяся кончина требовала и чрезвычайных расходов, золотых монет для расплаты с поставщиками и кредиторами.

— Вам придется пробить равнодушие Иностранной коллегии, Генрих, — сказал секретарю Кантемир, кончив диктовать. — Сразу после моей смерти — да не морщите лоб, я дело говорю — донесите о том чрез курьера петербургскому двору и приложите письмо его сиятельству вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву с просьбой перевести деньги, которые мне должны, а завещание отправьте моим наследникам, чтобы они могли немедленно свои меры принять. У нас есть наличные деньги?

— Мы живем в долг, Антиох Дмитриевич. Банкир Вернет обещал ссудить вам две тысячи ливров, но сказал, что в последний раз, до петербургской почты.

— Получите у него эту сумму. У меня есть еще обязательство, которое я выполнить не сумел, не успел, оно мучит меня и не дает покоя. Живет в Париже очень близкий мне человек. Завещать ему что-либо я не могу — братья-наследники будут протестовать, заступиться некому. Улица Бурбон, пять, молодая дама. Я бывал у нее. Вы знаете об этом?

— Нет, Антиох Дмитриевич.

— И хорошо, я старался быть осторожным. От сыщиков, моих обычных провожатых, мне укрыться не удалось. Они подкарауливали меня на улице Сен-Доминик и на улице Бурбон, где живет мадемуазель

Ангельберт, моя жена перед богом и мать моих детей.

— Детей? — изумился Гросс.

— Да. Пьеру второй год, Мите четвертый. Он знает буквы. О, надеюсь, это будет Дмитрий ле гранд, великий умом и ростом. Скажите Мари, что я сознаю свою вину перед ней, не сумел устроить ее судьбу, обеспечить будущее детей. Передайте две тысячи, возьмите счет для душеприказчиков. Скажите все, что найдете нужным. Я верю вам…

…Подписав завещание, Кантемир снова как бы обрел спокойствие, признавая, видимо, что ничего более от него не зависит, и вернулся к обычным занятиям — читал даже больше, чем прежде, потому что дополнительное время ему давали ночные бессонницы. Он исправлял реляции Гросса и подписывал их, беседовал с аббатом Гуаско, не покидавшим посольский отдел, с математиком и натуралистом Мопертюи, у которого в течение двух лет брал уроки алгебры. Пьер-Луи Мопертюи лет двадцать назад живал в Петербурге, работал в Академии наук, вместе с юношей Кантемиром учился математике у профессора Бернулли и теперь навещал больного почти ежедневно. Они решали алгебраические задачи, вспоминали о Петербурге.

Аббат Гуаско упрашивал Кантемира оставить занятия, поберечь силы, но получал неизменный ответ:

— Не надо уговаривать, мне так лучше. За работой я не страдаю.

Он читал трактат Цицерона о дружбе, взялся переводить сборник нравоучений Эпиктета, заглядывал в словари, готовил комментарии к текстам, и лишь когда утром не потянулся к любимым книгам, понял, что надеяться больше не на что…

Через три дня он скончался.

В извещении императрицы о смерти Кантемира Гросс написал, что тайный советник и полномочный министр по долготерпенной жесточайшей болезни сначала в желудке и потом в груди умер вчерась, то есть 11 апреля (31 марта ст. ст.), в восьмом часу вечера. Нечаянным укором холодным и невнимательным начальникам прозвучали последующие строки извещения:

"Ваше императорское величество подлинно в нем изволили потерять верного раба, и весьма ученого, и министра. Здесь таким обиде все его почитали, понеже к превосходным качествам ума присовокупил гораздо приятное обхождение о людьми, а особливо со своими друзьями; обще же в городе и при дворе сожалеют о преждевременной его смерти".

Гросс ошибался: французский двор считал русского посла, прибывшего на службу из Лондона, другом англичан, не любил его и даже не присылал к нему за справкой о здоровье…

Аббат Гуаско и Монтескье нанесли визит в отель д’Овернь. К ним вышел Гросс, допущенный к исполнению обязанностей полномочного министра. В этой должности он был затем утвержден Иностранной коллегией.

— Отечество будет оплакивать, — сказал ему аббат Гуаско, — борца за просвещение, сторонника начинаний Петра Великого, русское правительство — ученого дипломата, литератора — выдающегося писателя, все честные люди — друга. Он казался замкнутым человеком, но у него было горячее сердце, и внешняя холодность исчезала, когда находился он в обществе, для него приятном. Меланхолическое настроение князя Кантемира было, я думаю, не чертой его личности, а следствием продолжительной болезни, ее присутствие в теле он всегда ощущал. В его речах было более рассудительности, чем огня, но в сатирах своих он умел поражать пороки, его стихи были смелы, остроумны, они трогали сердца читателей и будили мысли.

— Знаю, что вы лишились друга и горе ваше несомненно, — сказал Гроссу Монтескье, — однако вы еще сумеете найти сотоварища, который заменит вам умершего. Но России трудно будет найти заграничного представителя с достоинствами, какими обладал князь Кантемир, — ум, честность, прямота, дипломатический такт выделяли его в среде иностранных министров, состоявших при королевском дворе, как делали заметным и в Лондоне, откуда его перевели в Париж.

Гросс известил княжну Марию Кантемир о горестном событии, и не раз она отправляла деньги на улицу Бурбон; но тысяче рублей перевели туда братья Матвей и Сергей. Принося благодарность, мадемуазель Ангельберт писала Мари, что эта помощь дает ей возможность жить так, как прилично в ее состоянии, и расходовать средства на собственное образование в память ее покойного брата князя Антиоха. Через год с небольшим его дети, однако, скончались, а их мать вышла замуж за стряпчего — юриста парижского парламента господина Пети де Булар.

Русское правительство откликнулось на кончину своего посла тем, что прислало невыплаченные вовремя деньги, и с ними Алексей Петрович Бестужев направил служащего Иностранной коллегии секретари Гейнцельмана. Ему в рескрипте было приказано искать, не окажется ли какой тайной корреспонденции, а также составить опись всех бумаг посольства и книг. Переписки не обнаружили, все остальное нашлось в целости. Рукописи Кантемира и письма к нему отдали на хранение душеприказчикам.