Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

хулиганья, чем в парке культуры. Неожиданно, к нашей радости, мы встретили там тех самых девочек из девятого класса. Они тоже были на «ножах». Мы долго катались вместе, и мне казалось, что Галя благосклонно посматривает на меня. Мы приглашали девочек на каток еще один или два раза, однако дальнейшего развития наши отношения не получили, скорее всего, по моей вине. А вот Коля Макаров не зря тогда катался с подругами и женился, окончив военное училище, в которое он поступил после школы, на блондинке Элле. Сорок пять лет спустя, на юбилее школы я вдруг увидел среди гостей интересную темноволосую женщину средних лет с очень знакомым лицом. Оказалось, эта та самая Галя. Мы разговорились, и она со смехом призналась мне, что вначале я ей тоже понравился, но оказался слишком робким и потому неинтересным. Может быть, оно и к лучшему, как знать.

Наша школа оставила в памяти очень значительный след, хотя близких друзей в школьные годы у меня не было. Мы не ходили в походы и почти не ездили на экскурсии, как это часто практикуется у современных школьников, но наши учителя вложили в наши головы достаточно много знаний, позволивших большинству без особого труда поступить в вузы и, что самое главное, научили нас читать и заниматься. Может быть, у нас не было той простоты взаимоотношений между преподавателями и учениками, что нередко наблюдается сейчас у детей и внуков моих ровесников, но мы уважали своих педагогов, и нам и в голову не могло прийти издеваться над ними, устраивая им во время уроков подвохи и дебоши, как это бывало в других школах. Я думаю, что со мной будут согласны все, с кем мне посчастливилось учиться в нашей незабываемой Московской Триста Тридцатой.

Глава 9

Поездки в Одессу к Филатовым

Гигантскую личность бабушкиного брата Владимира Петровича Филатова я вряд ли могу оценить по достоинству, так как при его жизни был слишком мал и личных контактов у меня с ним было немного. Он регулярно приезжал на дачу к Сперанским до войны, но я этого не помню. О нем было много разговоров во время нашей эвакуации в Молотове, так как присланный им с каким-то человеком из Ташкента, куда он уехал из Одессы во время войны, мешок неочищенного риса буквально спас нам жизнь. Думаю, что впервые я сознательно увидел его в апреле 1946 года, когда вместе с моими родителями приехал в гости к Филатовым в Одессу. Отец, как я уже писал, заболел в конце войны туберкулезом легких, и дед послал его в Одессу на несколько месяцев в надежде, что теплый климат и морской воздух положительно подействуют на него. Мы с мамой поехали его проводить и должны были вернуться через неделю.

Мне хорошо запомнилась эта поездка. Мы ехали на скором поезде в купированном мягком вагоне мимо разбомбленных вокзалов и станций. Железная дорога, разрушенная во многих местах, была лишь недавно восстановлена, и местами путь был одноколейным. Поэтому наш «скорый» поезд долго стоял на полустанках, а иногда и просто в поле, поджидая и пропуская встречные поезда. Во время этой поездки я получил прозвище «Суслик», которое осталось за мной на всю жизнь. Дело в том, что в полях рядом с линией железной дороги было много сусликов, которые стояли столбушками рядом со своими норками. Все видели сусликов, кроме меня, и я все время приставал к маме: «Где суслик? Где суслик?» Наконец ей это надоело, и она сказала: «Сам ты суслик!» Так и стал я «сусликом» с различными вариантами: сус, сусел, суслицкий, сусличек и т. д.

На всех более или менее крупных станциях наш поезд осаждала толпа грязных и оборванных людей, одетых в поношенные телогрейки, шинели, зимние шапки-ушанки, несмотря на теплую весеннюю погоду. Все они стремились ехать куда-то в южном направлении. Было много женщин с детьми; нагруженные мешками и баулами, они, судя по всему, возвращались домой из эвакуации или просто перебирались туда, где потеплее. Они с криком и руганью пытались забраться в вагоны нашего поезда. Мест для них не было, в наш купированный вагон их не пускали проводники, которые держали наружные двери запертыми. В обычные сидячие вагоны вся эта толпа набивалась как сельди в бочку, рассаживаясь в проходах и тамбурах, передавая детей и вещи через окна. Те, кто помоложе, забирались на крыши вагонов и ехали там под солнцем и дождем, в копоти паровозного дыма. Я помню, как один из проводников, поднявшись по лестнице и заглянув на крышу нашего вагона, со смехом сказал, что в вагоне едет сорок человек, а на крыше – в два раза больше.

На станциях было полно нищих, особенно в центральных районах России. Среди них много инвалидов с маленькими, сопливыми и чумазыми детьми. Они стучали костылями и палками в окна вагонов и протягивали шапки с просьбой «дать хлебушка». До сих пор стоит в памяти грязный, заросший многодневной щетиной человек в солдатской шинели с оторванными погонами, с култышкой вместо ноги, с одним костылем и котомкой за плечами, а рядом с ним плачущий оборванный мальчишка моего возраста. Размазывая грязные слезы по лицу, инвалид просит проводника пустить его в наш вагон. Шлепая рукой по голове паренька и что-то доказывая, он пытается подсадить его на лестницу вагона и залезть в тамбур. Проводник, здоровый молодой парень, сам, наверное, недавно демобилизованный из армии, стоя наверху, толкает инвалида ногой в грудь и запирает дверь. Инвалид падает навзничь, и мальчик пытается помочь ему подняться… Какая страшная пропасть между мной, сытым и хорошо одетым, едущим с родителями в купе мягкого вагона, и этим грязным, бездомным, голодным пареньком на станции. Мы кинули ему через окно хлеба и несколько рублей, но больше ничем помочь ему не могли. Поезд тронулся дальше, а он остался.

Запомнился стоящий на полустанке странный встречный поезд, составленный из теплушек с зарешеченными окнами и запертыми дверьми. В окнах – бледные человеческие лица – мужские, женские, детские. А вокруг поезда – солдаты с автоматами. Я долго пытался выяснить у родителей, что это за люди и почему их охраняют, но отец смущенно ответил мне что-то невразумительное про переселенцев, и я так ничего и не понял. Приближалось второе послевоенное лето. Со дня окончания войны прошло только одиннадцать месяцев.

На третий день к вечеру мы приехали в Одессу. Было тепло, как в Москве летом, но листья деревьев еще были по-весеннему свежими, зацветала белая акация, и каштаны