Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

готовились раскрыть свои белые цветы-свечки. Нас встретил Сережа Ложкин, которого я не видел с его отъезда из Молотова в Ташкент к отцу в самом начале 1942 года. Он сильно вырос и показался мне совсем взрослым. С ним был плотный, веселый человек средних лет, в кожаной куртке, шофер Филатова Жора. Вообще у Филатова было два шофера – Жора и Нюма, которые по очереди возили Владимира Петровича. Жора – на трофейной немецкой машине BMW, темно-коричневого цвета, а Нюма – на стареньком двухдверном «мерседесе». Жора был типичный одессит, с характерным одесским выговором, очень остроумный и предприимчивый. Когда он вез нас на дачу к Филатовым или на Привоз, ему всегда нужно было «заскочить» куда-нибудь по какому-то делу, и нередко он подвозил каких-то незнакомых нам людей. Нюму я запомнил хуже, он всегда был какой-то грустный, молчаливый, насколько может быть молчаливым одесский еврей, но посторонних дел у него не было, и он всегда ехал прямо туда, куда было нужно нам.

Итак, мы погрузились в Жорину машину и поехали к Филатовым на городскую квартиру, где меня тут же уложили спать на каком-то диване. В тот год Филатовы жили на Приморском бульваре в крайнем или, быть может, во втором с краю бульвара доме над портом. Оттуда на следующий день утром я впервые увидел море. Сверху оно было каким-то сизым, горизонт был скрыт дымкой, и море не произвело на меня особого впечатления. На рейде виднелось несколько больших кораблей, но рассмотреть их было невозможно. Значительно интереснее мне показались два немецких танка, стоявшие у края бульвара невдалеке от филатовского дома. Когда меня выпускали гулять, я вместе с местными мальчишками без конца лазил по этим танкам, крутил ручки и поворачивал башню, дергал за рычаги и смотрел через прорезь в люке водителя. Пролезали мы в танк через небольшой боковой люк, расположенный на уровне колес, между верхней и нижней гусеницами. Через этот люк танкисты выбирались из подбитого танка во время боя.

Просторная квартира Филатовых располагалась на втором этаже старинного трех- или четырехэтажного дома с красивым крытым подъездом. Думаю, что до революции в этом доме жили очень состоятельные люди. Внутри подъезд и широкая, пологая лестница отвечали духу этого некогда роскошного, а теперь обшарпанного и запущенного здания. Квартира Филатовых показалась мне шикарной: стеклянные двери, большие «французские» окна без переплетов, из которых открывался прекрасный вид на море и порт, паркетные полы, большой балкон в кабинете Владимира Петровича. Просторная кухня и комната Сережи выходили окнами в узкий, глубокий двор, куда по темной лестнице можно было выйти из квартиры через «черный» выход. На кухне правила пожилая женщина-кухарка, то ли полячка, то ли закарпатская украинка, и жила кошка, которую звали Кицей. Кухарка постоянно что-то внушала кошке на непонятном мне языке, а когда та вела себя неподобающим образом, кричала ей: «Кица, ша, иде кнотик!» (имелся в виду кнутик, то есть хворостинка, которую кошка побаивалась).

Владимиру Петровичу к тому времени ему исполнилось семьдесят лет, и он уже давно был академиком, директором знаменитого одесского глазного института и был известен во всем мире своими работами по пластической хирургии, пересадке роговицы и тканевой терапии. В Одессе Филатов был чрезвычайно популярен, почти как Дюк Ришелье. Слава его была столь велика, что ему писали письма, не указывая адреса: «Одесса, Филатову» или «Черное море, Филатову». И все письма доходили до него.

Ложкин уже был студентом первого курса Одесского медицинского института, и у него в комнате лежали части черепа и кости, по которым он изучал анатомию. К нему часто приходил заниматься его приятель и сокурсник Фред, сын профессора мединститута Льва Попадатто. Это был невысокого роста плотный парень с очень живыми темными глазами, характерным одесским выговором, большой любитель малоприличных анекдотов. Когда они с Ложкиным начинали вспоминать смешные случаи в институте или рассказывать анекдоты, окружающие смеялись до колик в животе.

В первый приезд мы с мамой недолго гостили у Филатовых и вскоре улетели в Москву вместе с Сережей Ложкиным. Мой первый в жизни полет на самолете запомнился мне ужасной тошнотой и рвотой, которая началась, как только мы взлетели, и не прекращалась до самой посадки. Самолет был старый, военно-транспортный «дуглас» с жесткими металлическими откидными сиденьями под круглыми иллюминаторами. Он летел невысоко, довольно медленно, постоянно проваливаясь в воздушные ямы, отчего все внутренности подступали к горлу. Сначала я полулежал на руках у мамы, менявшей мне гигиенические пакеты, стонал и никак не мог унять рвоту желчью, которая возникала при каждом наклоне и провале самолета. Потом начало тошнить и маму, и за нами стал ухаживать Ложкин, которого в самолете, как ни странно, совсем не укачивало. Летели мы часов шесть, не меньше, и наконец приземлились в аэропорту Быково. Я к тому времени уже не мог стоять на ногах, и из самолета меня вынес на руках Ложкин и положил на траву, где я долго приходил в себя после изнурительного перелета.

Второй раз я был в Одессе с бабушкой и мамой летом следующего, 1947 года. Туда и обратно мы ехали в международном вагоне прямого сообщения (в других моя бабушка не ездила). Это были вагоны старого образца, обшитые деревом, покрашенные снаружи в красно-коричневый цвет, с двухместными купе, мягкими, покрытыми красным бархатом диванами, большим количеством зеркал и умывальником в каждом купе. Полы были застланы ворсистыми ковровыми дорожками, и в конце коридора, в который выходили двери купе, постоянно пыхтел блестящий самовар, из которого проводники наливали чай в стаканы с посеребренными подстаканниками. Вагоны были весьма заслуженные, все в них скрипело на ходу, но мягкие рессоры хорошо укачивали пассажиров, и спалось в них отлично. Окна открывались вращением ручки, и духоты в купе не было, в отличие от современных цельнометаллических купированных вагонов.

Встречал нас тот же шофер Жора, который уже ездил на какой-то большой иностранной машине, кажется «опель-адмирале». К бабушке он относился с очень большим уважением, во-первых, как к сестре своего босса, а во-вторых, как к источнику больших чаевых, на которые бабушка не скупилась. Филатовы к тому времени переехали в особняк подальше от центра города. У Ложкина в комнате стоял патефон, и я бесконечно слушал одну и ту же пластинку – арию тореадора из оперы Бизе «Кармен». Очень она мне нравилась. Еще мне запомнился красивый, цветной музыкальный фильм «Голубой Дунай», который показывали в кинотеатре в паре кварталов от дома Филатовых. Туда мы ходили вместе с Ложкиным.

Большую часть времени мы жили на даче недалеко от Филатовского